Великий лес - Борис Саченко

— Делай как знаешь, — не поднимая головы, уронил Пилип. — А я… пойду.

— Да куда ты пойдешь? — еще спрашивал, пытался урезонить Пилипа Адам.

— Куда все идут.

— Смотри, как бы пожалеть не пришлось.

— Может, и пожалею. Но назад мне дороги нет.

— Ты что, украл что-нибудь или убил кого? С чего это вдруг тебе назад дороги нет? — удивился Зайчик.

— Нету, Адам, нету…

И встал, медленно, словно через силу, подался в густое жито и дальше — к большаку. Отойдя на несколько шагов, вдруг остановился, обернулся, крикнул Адаму:

— Моих увидишь — расскажи все, как есть… Чтоб знали, где я и что со мной…

И зашагал, уже не оглядываясь, дальше и дальше. Будто бежал, боялся, что не устоит перед искушением, повернет назад.

VII

До Болотянки добрались к полуночи. Остановились на мосту.

— Вот уж не думал, что доживем до такого, — с горестным вздохом признался Василь Кулага.

— И я не думал, — прошептал Иван Дорошка.

Опершись на перила, стояли, слушали, как внизу журчит, струится темная вода.

— А ты знаешь, — сказал после долгого молчания Василь Кулага, — что Бабай по деревне бегал, разносил приказ, чтоб немцев хлебом-солью встречали?

— Ну да? — не поверил Иван.

— Говорит, собираются прибыть в Великий Лес. И кто стол с хлебом-солью не вынесет на улицу — тому смерть.

— Вот оно что! — произнес как бы даже обрадованно Иван. — Значит, не очень-то рассчитывают, что люди сами их хлебом-солью встретят.

— Может, несколько человек таких и найдется.

— Думаешь, все-таки найдется?

Василь пожал плечами.

— Интересно, посмотрим… — Иван помолчал и тут же добавил: — А Бабая нужно одернуть. Чтоб знал: советская власть здесь была, есть и будет. И ему от ответа за дезертирство не уйти. А если еще с немцами снюхается…

— Да он, судя по всему, уже снюхался. Иначе чего бы ему бегать, из кожи лезть?

— Гм, о ком о ком, а о Бабае я лучше думал. Ведь из бедняков, никого у него не раскулачили, не посадили.

— Дикий, дремучий мужик. Все время в лесу, все время один. Вот и выносил в голове. Как говорится, в тихом омуте…

— И Хорик, говоришь, дома?

— И Хорик, и Адам Зайчик.

— Хорик — трус, а вот Адам…

— Что драпанули — это одна. А вот как дальше станут себя вести… К слову, теперь уже можно сказать: Хорик известие было принес, будто Пилипа, брата твоего, на переправе бомбой убило.

— Пилипа?.. Бомбой?.. И ты молчал?

— Правильно, между прочим, делал, что молчал. Потому что Адам Зайчик видел Пилипа. Живого-здорового. Землей вроде бы, говорит, Пилипа на переправе засыпало. А Хорик подумал — убило.

— А где теперь Пилип, не слыхал?

— За Днепром Зайчик его видел, своих догонять спешил.

— Батька мой знает об этом?

— Да уж наверное знает, коли до меня дошло.

Еще какое-то время помолчали — слышался только плеск воды под мостом.

— А ты и впрямь думаешь, не придут немцы до морозов в Великий Лес, если мосты спалим? — спросил Василь Кулага.

— Полной гарантии никто дать не может. Да если и придут… Пускай хоть узнают, что мы не покорились, боремся.

— Оно-то верно, — выдавил из себя Василь, — да лучше бы, если б не пришли.

— Тоже сказал… Конечно, лучше!

И еще помолчали.

— Ну что ж, пожалуй пора, — посмотрел на Василя Иван Дорошка.

— Пора так пора.

Потоптались, прошлись по мосту взад-вперед, как бы испытывая его на прочность. Мост этот они хорошо знали. Был он сухой, настил — из толстых, отесанных с четырех сторон, плотно подогнанных сосновых бревен. Даже не скрипнет, не шелохнется под ногой.

— Загорится? — словно у самого себя спросил Иван.

— А мы сенца принесем.

— Это идея!

Спустились с насыпи, пошли лугом к стожку, что чернел ближе других от моста. Опять постояли, настороженно слушая тишину темной сентябрьской ночи. Потом молча, ни слова не сказав, принялись за работу…

Дело подвигалось быстро — благо, стог еще не успел как следует слежаться. И когда сходили к нему раз по десять, решили, что довольно: мост и сверху, и снизу был завален сеном. Облили керосином и подожгли. Подожгли сразу с нескольких сторон и, спрятавшись в кустах, затаенно следили, как языки пламени сбегались воедино, чтобы свиться в высокий багрово-красный сноп, и ждали, вслушивались, не проснется ли кто в Поташне, не поднимет ли крик, не разбудит ли деревню. Тогда плохо дело: все сбегутся тушить пожар. Но шло время, а в деревне никто не просыпался, никто не подымал тревоги, никто не бежал к мосту.

— Горит. Славно горит, — явно любуясь игрой огня, произнес Иван Дорошка.

— Ночь тихая, безветренная… — еле слышно прошептал Василь Кулага. — Да и сенцо свое дело делает.

— В Рудне вроде бы стогов близко нет.

— В Рудне если и не сгорит мост дотла, не беда. Только бы этот сгорел. Тогда немцы дальше не сунутся.

— Нет, — не согласился Иван, — надо, чтоб и тот, и этот. Через Болотянку переправятся — Старчанка остановит.

— Будь по-твоему. Для верности…

Мост разгорался все сильнее, красные языки пламени охватывали все большее пространство, лизали черноту неба. Трещали, переламываясь, бревна — снопы искр то здесь, то там взмывали ввысь.

— Может, пора нам и в Рудню? — не то спросил, не то предложил Василь.

— Нет, побудем еще здесь.

— Думаешь, кто-нибудь проснется, прибежит тушить?

— И это. И надо же посмотреть на свою работу.

— Все равно переделывать не станешь. Как уж сгорит, так сгорит.

— Может, что иное переделывать и не стоит. А тут… Стоит, нужно. Только бы никто не помешал.

— Что это ты собрался переделывать?

— Как что? Да если плохо сгорит — бревна растащим, по воде пустим. Быки, лаги керосином обольем, еще раз подпалим.

— А-а… — Василь помолчал, подумал и добавил: — А ты, Иван, даже если разрушать берешься, так и то по-хозяйски, наверняка.

— Все надо по-хозяйски делать. И строить, и разрушать. Не тяп-ляп. Иначе и браться не резон…

— Да-а… Я вот думаю: как люди к нашей работе отнесутся?

— Люди… Умные нас поймут. И даже помогут. А недалекие, кому этот мост к выгоде служит… Не на них надо ориентироваться, не к ним прислушиваться. Надо делать то, что приказано, для чего нас тут оставили.

Твердость, решимость были сегодня и в словах, и во всем, что делал Иван Дорошка. И они, эти твердость и решимость, невольно передавались и Василю Кулаге.

— С тобой вот так побудешь, поговоришь — и все просто. Вера приходит, что правильно действуешь, живешь. А как один останешься… мысли всякие. Строили, создавали, растили — а теперь губим, дымом пускаем…

— Да-а, — улыбнулся про себя Иван Дорошка. — Мы с тобой… не знаю даже, как сказать… Если я в чем-нибудь сомневаюсь — ты уверен. Я уверен — ты начинаешь сомневаться…

— Потому что и ты, и я думаем. А это, знаешь, не самое худшее. Куда опаснее бездумно, очертя голову все делать.

— Да, пожалуй… Ты прав…

Того, чего боялся Иван Дорошка, не произошло — никто в Поташне не проснулся, не поднял тревоги, не прибежал тушить пожар. А возможно, кто-либо и не спал, видел, что мост горит, но подымать людей не стал.

Мост горел часа полтора и сгорел целиком, дотла. Когда Иван Дорошка и Василь Кулага снова подошли к реке, они остались довольны своею работой.

— Так бы и дальше, — проговорил Иван, окидывая взглядом дотлевающие головешки и быки, сиротливо и ненужно торчащие из воды.

Василь Кулага ничего не сказал. Только, по обыкновению, посопел в нос…

Мост на Старчанке подожгли, когда на востоке уже побелело — занимался рассвет. Около часа стояли в кустах — ждали, пока хорошенько разгорится. Потом, низко опустив головы, не поднимая друг на друга глаз, словно стыдясь того, что сделали, медленно двинулись, побрели туда, где уже просыпался, жил своими тревогами и заботами их родной Великий Лес.

VIII

Еще там, под Гомелем и в самом Гомеле, когда начались первые бомбежки, Веру Семеновну стали брать сомнения, стоило ли, надо ли было покидать Великий Лес и пускаться в далекую дорогу. Поделилась с Тасей, дочерью, спросила ее совета: может, вернуться, пока не поздно? Но Тася («Известно, девчонка, дитя горькое…») и слышать не хотела о возвращении назад, в Великий Лес. В Минск, только в Минск, туда, где родной дом, где папка. Очень она истосковалась, соскучилась по отцу, очень хотела, рвалась поскорее его увидеть. И это горячее нетерпение дочери передалось Вере Семеновне.

Но чем дальше оставался Великий Лес, чем чаще дорогу обстреливали и бомбили немецкие самолеты, тем с большей определенностью приходила Вера Семеновна к убеждению, что она опять погорячилась, совершила ошибку. И единственное, из-за чего она не настояла на своем, не повернула назад, — это была надежда, страстное желание встретить, увидеть мужа, Тодора Прокофьевича.