Лже-Нерон - Лион Фейхтвангер

   Мы научили римлян и греков, живущих здесь, смотреть  на  людей  Востока иными глазами, чем до сих пор, лучше обращаться с ними.  Еще  никогда  под этими  небесами  отношения  между  Западом  и   Востоком   не   были   так дружественны, как теперь. Было бы очень горько,  если  бы  все  это  снова рухнуло, и это не рухнет. Недовольство, охватившее страну, идет на  убыль. Дай только прогнать этот сброд, этих Кнопсов, Требонов и прочих.  То,  что мы здесь делаем, хорошо и разумно, и наши действия увенчаются успехом.

   На этот раз Марция, видимо, слушала  его,  ее  красивое,  светлое  лицо улыбалось, и улыбка эта,  как  казалось  ему,  была  улыбкой  понимания  и сочувствия. Но когда он кончил, Марция ничего не сказала. Очень  тихо  она что-то напевала. Если он не ошибался, это была песенка о горшечнике.

6. РОКОВАЯ ВАННА

   Четвертого сентября  император  Тит,  как  он  это  делал  каждый  год, отправился в свое поместье под Козой. Уже во время короткого  переезда  он жаловался на удручающую дурноту, прибыв же на место, он тотчас же  слег  и уже больше не поднимался. Тринадцатого сентября лейб-медик Валенсии  ввиду угрожающе поднявшейся температуры прописал императору  снеговую  ванну.  В этой  ванне,  в  присутствии  лишь  лейб-медика  и  иудея  Иосифа  Флавия, император Тит скончался.

   Многие говорили,  что  лейб-медик  Валенсии,  назначая  роковую  ванну, действовал против предписаний своей науки, так как он был подкуплен  неким лицом, заинтересованным во вступлении на престол нового  императора.  Была ли доля  правды  в  этом  слухе,  сказать  трудно.  Доктор  Валенсии  слыл ученейшим врачом империи; определить, какова должна быть продолжительность снеговой ванны, очень трудно; здесь легко мог  допустить  ошибку  и  самый лучший врач. Как бы там ни было, но император Тит, приняв снеговую  ванну, умер. С означенного четырнадцатого сентября он был  богом,  а  императором стал брат его Домициан.

   Весть  об  этом  событии  пронеслась  по  всему  миру.  С  невероятной, непостижимой быстротой перелетела она море и проникла в Сирию, в Антиохию.

   Когда явился гонец с зловещим знаком - пером  на  своем  жезле,  Цейон, прежде  чем  гонец  открыл  рот,  уже  знал,  что  за  весть  он   принес. Непроизвольно вздернул он  плечи,  весь  вытянулся,  с  головы  до  пят  - Дергунчик. Нетерпеливо, властно кивнул он гонцу, чтобы тот удалился. И вот один - он целиком отдается своему невероятному счастью.

   Ему чуть-чуть неловко, лояльному чиновнику  Люцию  Цейону,  что  он  не испытывает ни малейшего огорчения по поводу смерти Тита - своего господина и императора, которому он присягал в верности. Но тут ничего не поделаешь. Он чувствует лишь огромную радость. Миротворцем называл себя  Тит.  Мир  - великое дело, но если за мир нужно платить - теперь, когда императора  нет в живых, Цейон может позволить себе подобные мысли - такой мерой трусости, поношений, смирения, то мир  этот  губит,  отравляет  все  вокруг.  Теперь химере этой конец. Минерва,  богиня  разума,  снова  берет  Землю  в  свои сильные, спокойные руки,  в  этой  части  света  он,  Цейон,  -  наместник Минервы, и дело свое он сделает хорошо.  Армия  его  стоит  наготове,  она сильна, боеспособна, и теперь он, спаситель, с помощью армии восстановит в этой части света подлинный мир.

   Он  улыбнулся.  Он  представил  себе  гладкое,   мясистое,   иронически улыбающееся лицо Варрона. Да, теперь улыбается он,  Цейон,  а  не  Варрон. Столько месяцев казалось, что верх берет  этот  беспутный  человек,  но  в конце концов победил все-таки он, Цейон, а с ним - долг, дисциплина,  Рим, разум.

   В Междуречье весть о вступлении на престол Домициана породила  зловещие слухи.  Говорили,  что  Цейон   собирается   перейти   Евфрат   во   главе двухсоттысячной  хорошо   обученной   армии,   жестоко   покарать   города Месопотамии,  называли  даже  дату,  когда  это  произойдет,  говорили  об ультиматуме, срок которого истекает десятого октября.

   Если раньше деяния Нерона - потопление Апамеи, преследования  христиан, проскрипционные списки - "одним махом" завоевали ему поклонение черни,  то теперь, когда власть его как будто пошатнулась, те  же  деяния  обратились против него, вызывали сугубое презрение и  ненависть  к  нему.  Нерон  был Нероном, пока в него верили. С той минуты, как возникли сомнения, он  стал Теренцием. То, что было возвышенно и благородно, пока это совершал  Нерон, стало отвратительно и низко, раз это сделал Теренций. И больше того.  Если до сих пор деяния его доказывали, что он был Нероном  -  только  император способен с таким бессердечием совершать возвышенные поступки, - то  теперь те же деяния доказывали, что это мог быть только Теренций, только  человек дна мог унизиться до таких лютых жестокостей.

   По  улицам  Самосаты,  Эдессы  тянулись  потоки  демонстрантов,   улица оглушительно,  вразброд  и  хором  пела  песнь  о  горшечнике.   Вспыхнули беспорядки. Требон без лишних церемоний объявил осадное положение, железом и кровью восстановил авторитет Нерона. Но он не мог помешать  тому,  чтобы на территории Сирии, захваченной Нероном, многие римские гарнизоны перешли на сторону Домициана. Солдаты убивали верных Нерону офицеров, срывали  его изображения  со  знамен  и  посылали  депутации  к  Цейону  с  изъявлением раскаяния, покорности, послушания.

7. "СОЗДАНИЕ" ВЫХОДИТ ИЗ-ПОД ОПЕКИ

   Нерон возлежал за трапезой, когда ему доставили депешу с  извещением  о смерти Тита. Хотя его окружало множество людей, ему на этот раз не удалось сохранить  равнодушие.  Он  изорвал  депешу  в  клочья,  опрокинул   стол, расшвырял кубки, грубо разогнал гостей.

   Но наутро он уже  обрел  свое  прежнее  спокойствие,  и,  когда  ему  в последующие дни докладывали о политическом положении, он слушал с  обычным выражением пресыщенности, скуки. Однажды, когда Требон доложил ему, что  в одной из  воинских  частей,  которая  оказалась  ненадежной,  он,  Требон, приказал казнить каждого десятого, Нерон кивнул массивной головой и сказал кротко, со смаком:

   - Это ты хорошо сделал,  мой  Требон.  Поступай  так  и  в  дальнейшем. Передавить, передавить всех, как мух.

   Ему доложили о Суре, которая снова перешла в руки  Флавиев.  Он  принял этот факт с полным самообладанием. Но на следующий день он велел вызвать к себе известную  особу  Люде,  слывшую  в  Сирии  лучшей  специалисткой  по составлению ядов, и потребовал у нее быстро  и  безболезненно  действующий яд. Она доставила  ему  отраву  в  золотой  капсюле,  но  капсюля  ему  не понравилась,  пришлось  долго  искать  такую,  какая   отвечала   бы   его требованиям.

   Все чаще, оставаясь  один,  он  предавался  мрачным  предчувствиям.  Он декламировал строфы из  Гомера,  в  которых  мертвый  Ахилл  оплакивает  в подземном царстве участь усопших:

   Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,   Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,   Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.

   Он погружался в бесконечное раздумье. С чего, в сущности, начались  все его несчастья? Долго искать ответа на  этот  вопрос  не  приходилось.  Он, Нерон, сам навлек на себя свои беды. Он даже точно знал минуту, мгновение, когда  это  произошло:  когда  он  взял  перо  в  руки,  чтобы  вписать  в проскрипционный список имя Кайи.  Список  был  отличный.  Он,  Нерон,  сам испортил его своей огромной ошибкой, он прогневил богов и навлек  на  себя роковую их кару. До мелочей вспоминал он это злосчастное мгновение: как он подтянул колени, как  Кнопс  подложил  ему  дощечку,  чтобы  удобнее  было писать,  как  он  водил  пером.  Не  боги  водили  его  рукой  тогда.   Не божественный голос нашептал ему это имя, глупая, бездарная  рука  Теренция вписала его.

   Теперь,  когда  злые  силы  все  теснее  обступали  его,  он  с  особой болезненностью ощущал, какое давящее одиночество окружает его с  тех  пор, как Кайи не стало. Уж одно ее существование давало ему уверенность в  том, что есть последнее убежище, куда он может спастись в  случае  краха,  и  в этой уверенности он черпал свое величие. С той минуты, как  Кайя  сошла  в подземное царство, Нерон сразу стал  Теренцием;  но  Теренцием  без  Кайи, бедным, беззащитным рабом, который зарвался.

   Горшечнику коль невдомек,   Каков его шесток,   Его проучат, дайте срок.

   Кайя была, как шерстяная фуфайка зимой: царапает, но греет. Как это  ни смешно, но волшебная уверенность, которая давала ему возможность  с  таким спокойствием вести императорское  существование,  исходила  от  неласковой близости Кайи. И он сам, дурак, столкнул Кайю вниз, в царство  теней,  сам нарушил чары.