Лже-Нерон - Лион Фейхтвангер

   Все это он в одно мгновение, слушая Нерона,  рассчитал.  Глаза  Нерона, когда он кончил говорить, с тревогой уставились на рот Кнопса, Нерон  явно почувствовал облегчение, когда Кнопс, после нескольких  секунд  колебания, сказал "да". Он сказал лишь "да"; с быстротой  и  решительностью  опытного человека он взял выполнение плана в свои руки. Он сейчас  же  заявил,  что раздобудет широкий простой плащ и капюшон, чтобы укутать императора с  ног до головы, за четверть часа до полуночи зайдет за  императором  и  устроит так, чтобы у юго-восточных ворот их дожидалось несколько надежных слуг.

   При других обстоятельствах  Нерон,  обычно  очень  чуткий,  пожалуй,  и заметил  бы,  что  Кнопс,  при  всей  решительности  его   тона,   чего-то недоговаривает, что в словах его сквозит  легкое  смущение.  Но  одержимый паникой, он не учуял того, что задумал Кнопс. А может быть,  он  не  хотел этого учуять, не хотел - поскольку Кайи на свете не было - потерять еще  и этого стариннейшего друга. Он  цеплялся  за  него.  Он  поблагодарил  его, обрадованный.

8. ТЕРЕНЦИЙ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЕ НУТРО

   Незадолго до полуночи Кнопс, как было условлено,  зашел  за  Теренцием; укутанные  в  темные  плащи,  они  направились  к  юго-восточным  воротам, довольно далеко расположенным. На улицах было почти  пусто,  лишь  изредка показывались патрули, и Нерон жался, прячась от них, к стенам домов.

   Светила луна, дома были залиты неверным молочным светом,  на  пустынной площади,  которую  им  пришлось  пересечь,   спали   собаки;   когда   они приблизились, псы зашевелились, заворчали. Нерон почувствовал страх:  ведь его светилом было солнце, не луна.

   Гулкие шаги. Кто это там, в конце улицы? Разве в  городе  еще  остались солдаты? Напрасно уговаривал его Кнопс, что на гвардию  можно  положиться. Нерон, охваченный паникой, не слышал его слов. Им овладел такой же  страх, как тогда, когда он бежал с Палатина. Если вооруженные люди его увидят, он погиб.

   Вот они на бедной  уличке,  в  кварталах  христиан,  около  маленького, запущенного, как будто нежилого домика. Нерон прижимается к  двери,  дверь поддается. Кнопс хочет его удержать. Нерон вырывается,  оставляет  плащ  в руках Кнопса, вбегает  в  дом,  захлопывает  дверь,  всей  своей  тяжестью наваливается на нее; вот большой деревянный засов, он задвигает его.  Так. Здесь по крайней мере темно, хотя бы  на  короткое  время  он  укрылся  от солдат. Он доволен, что избавился от этого проклятого лунного света. Рад и тому, что он избавился  от  Кнопса.  Он  забивается  в  угол,  в  желанную темноту, туда, в самый густой мрак. Застывает с бьющимся сердцем.

   С улицы слышен звон оружия. Возможно, что солдаты  ведут  переговоры  с Кнопсом. Долго, целую вечность, стоят они  около  дома.  Наконец  шаги  их удаляются.

   Так. Теперь можно перевести дыхание. Тишина. Но нет. Кто-то  возится  у двери. Дом  запущенный,  разваливающийся,  деревянный  засов  не  выдержит напора. Нет, он не поддается, тот человек напрасно  тратит  усилия.  Может быть, это Кнопс. Вот он тихонько окликает Теренция. Да, это голос  Кнопса. Впустить Кнопса? Нет, Кнопс слишком смел. Из-за него он, Нерон, чуть  было не  столкнулся  с  вооруженными  людьми,  -  тогда  все  погибло  бы!   Он загадывает. Если Кнопс откроет дверь, он доверится ему, если же нет, Нерон один пустится в путь к царю Артабану. Снаружи  все  еще  доносятся  тихие, настойчивые призывы. Долго.  Наконец  они  стихают.  Все  решилось.  Нерон остается один.

   Он притаился в своем углу. Он доволен. Но постепенно - это была одна из первых осенних ночей - ему становится холодно. Он встает,  разводит  руки, снова сводит их, но трещит пол, и он пугается. В углу  что-то  прошуршало. Возможно - крыса. Он снова забивается в свой закуток, растирает  застывшие колени, клянет Кнопса за то, что тот взял его плащ.  Кайя  никогда  бы  не забрала у него плащ. Ах, если бы Кайя была с ним.

   Что это еще за Кайя? Зачем ему Кайя? Ведь он Нерон. Или - нет? Ведь это он тогда читал перед сенатом послание императора, ведь это он воспевал  на башне Апамейской цитадели потоп, ведь это он  оправдывал  в  большой  речи проскрипционные списки. Или ему все это приснилось?

   Верно то, что он был одно время  Нероном  и  одно  время  -  Теренцием. Отчетливо, ясно вставали в памяти картины того,  как  он  произносил  речи перед своим сенатом, перед своими войсками, перед цехом  горшечников,  как он  величаво  и  блистательно  шествовал  перед  своим  народом,  как   он подписывал правительственные указы и  торговал  статуями  Митры.  Все  это было. Но этого больше нет. Кто же он теперь? Не Теренций и не Нерон.

   Он ложится на пол, скрючивается, подтягивает колени.  Теперь  он  будет спать. Он считает до ста,  до  пятисот.  Машинально  произносит  заученные наизусть стихи. И внезапно он оказывается  мальчуганом,  который  украдкой забрался на склад статуй, он разбил статую  Тараты,  и  оттуда,  из  ночи, сейчас придет отец, а когда дело касается статуи,  отец  не  помнит  себя, отец убьет его.

   Нет, в этом холоде и на этом твердом полу не уснешь. Только  застываешь весь. Можно получить ревматизм, насморк, воспаление  легких.  Но  на  этом дело и кончится - умереть достойной смертью от этого нельзя. Он снова стал растирать тело. Неожиданно ощутил под руками что-то твердое,  многогранное - капсюлю с ядом. Выпить? Конечно, надо выпить. Но кто знает, достойная ли это смерть? Он понюхал жидкость - ничем не пахло. Он  слышал,  что  людей, принимающих яд, рвет, что они  умирают  некрасиво,  корчась  в  судорогах, среди собственной блевотины. И он не выпил яда, он сидел в закутке и  ждал своей судьбы.

   И судьба его явилась. Опять у двери завозилась чья-то рука, на этот раз более умелая. То, что не удалось Кнопсу, несмотря на долгие старания, этой руке удалось тотчас же. Дверь отворилась. Послышались шаги.

   Тот, кто вошел, был здесь, видимо, у  себя  дома.  Шаги  были  сильные, уверенные. Человек сразу же принялся высекать огонь.  Теренций  забился  в самый дальний угол, затаил дыхание, чтобы не  выдать  своего  присутствия. Брызнули искры, вспыхнуло пламя. Теренций смотрел, полумертвый от  страха. Он увидел мужчину в широком желтовато-белом валяном  плаще,  какие  носили бедуины. Затем он разглядел часть лица,  лица,  изборожденного  морщинами. Сердце его замерло. Он узнал его, не увидев еще даже всего лица. Это  было лицо человека, которого он теперь меньше всего хотел  бы  встретить,  лицо Иоанна из Патмоса.

   Ибо Иоанн вернулся. Ему долго пришлось довольствоваться тем, что  голос его доносился сюда лишь из далекой пустыни,  теперь  же  час  его  настал. Царство антихриста рушится, и он,  Иоанн,  явился  нанести  ему  последний удар.

   Теренций не отрываясь смотрит из своего угла на темное, оливковое лицо. Оно еще сильнее заросло бородой, миндалевидные глаза еще грознее  светятся из-под  косматых  бровей.   Несказанный   страх   захлестывает   Теренция, нечеловеческий ужас, до мозга костей он пронизан страхом.

   И вот Иоанн замечает его. На мгновение он  застывает,  съеживается.  Но затем  спокойно  всматривается.  Он  видит  мужчину,   Теренция,   Нерона, обезьяну, антихриста,  двуногое  олицетворение  лжи,  воплощение  зла.  Он выпрямляется.  Его  изрытое  резкими  складками  бородатое  лицо   кажется человеку, забившемуся в угол, огромным, гигантским. Но он не  в  состоянии отвернуться от этого лица, он не может не смотреть  в  горящие  глаза  под косматыми бровями, хотя он трижды обмирает, заглядывая в них.

   Иоанн встает. Он не маленького роста, но отнюдь не великан. Теренцию же он представляется гигантом. Вот он поднимает ногу, огромную ногу  гиганта, он приближается к нему, приближается мучительно медленно; от шага до  шага проходит целая вечность.

   Да, Иоанн наслаждается каждым своим движением. Он  отдан,  стало  быть, ему в руки, нежданно-негаданно, этот антихрист, его  личный  враг  и  враг человечества, убивший его сына. Иоанн испытывает огромное  желание  убить, задушить, отомстить врагу. И медленно, чтобы не расплескать этого желания, ступает он шаг за шагом.

   Но наконец он все-таки проходит это длинное, это короткое, это чудесное расстояние и останавливается перед своим врагом. Тот, скорчившись, сидит в своем углу, его мясистое лицо, по которому градом катится пот,  неподвижно обращено к  Иоанну,  бледное,  обрюзгшее,  окаменевшее  от  страха.  Иоанн подымает руки, большие кисти рук, смуглые, сильные.  Чудесно  будет  сжать ими глотку врага. Иоанн взглядом примеривается к жирной шее.  Всему  злому сожмет он глотку, сжав вот эту шею, и он заранее смакует  прикосновение  к шее Теренция.

   Теренций между тем трижды умирает от страха в эти бесконечные  секунды. Внутренности его обмякли, он не может удержать содержимого своего желудка, он не замечает этого, он уже осязает  руки  на  своей  шее,  со  страшным, смешанным чувством боли и желания. Да, желания, ибо он уже  призывает  это трижды - мысленно - пережитое удушье, он  не  может  больше  вынести  муки ожидания, он всей душой молит о конце. Ну вот, вот,  уже...  Эти  смуглые, огромные руки отделяет уж от его шеи ничтожное расстояние, вот в следующее мгновение они стиснут ее.