Вангол - Владимир Прасолов

Битц подробно рассказал, где и как спрятаны вещи и как они должны их взять.

— Да, — выслушав Битца, сказал Москва. — Не так ты прост, начальник, не зря тебя гэпэушники взяли. Может, ты враг народа?

— А кто, по-твоему, в этой стране друг народа? Может, товарищ Сталин? — вопросом на вопрос ответил Битц.

— Сталин не друг, Сталин отец народа, а отец строгим должен быть, иначе в семье порядка не будет. И ты, мусор, лучше его не трожь, — сказал Москва. — Всё, кончай базар, давайте, пацаны. У нас теперь один друг, воля вольная, а всё остальное х…я. На-ка, Фрол, волыну. Прихватил у одного убитого, когда уходили, может, сгодится.

Фрол повертел маленький в его ручищах наган и отдал Татарину.

— Пущай у тебя будет. Я случай чего так обойдусь. — Сжав кулак, посмотрел на него и, пригнувшись, вышел из землянки.

Следом выскользнул Татарин, и скоро их шаги стихли. Оставалось ждать. Битц, кряхтя, устроился на нарах, и скоро его неровное дыхание успокоилось.

«Уснул мусор. Ладно, спи пока. Архив отдашь, а там посмотрим, что делать», — подумал Москва и тоже улёгся на нары. Через какое-то время он закурил, встал и сел за стол. Дым его папиросы пеленой плавал под низким, сырым, опутанным белёсой паутиной потолком землянки.

Екатерина Михайловна не знала, с чего начать. Вся жизнь крутилась вихрем в её голове, воспоминания то отрывками, то красочными картинами всплывали в памяти, заставляя учащённо биться сердце, ей не хватало воздуха.

Тихим весенним вечером 1915 года она встретилась с молодым офицером Павловым. Это случилось на именинах подруги Оленьки, тогда он впервые пригласил её на танец.

Когда его рука едва коснулась её талии, а глаза встретились, Катерина чуть не потеряла сознание. По телу прокатилась дрожь, а глаза на мгновение застлал туман. Она чуть качнулась, но сильные руки Павлова подхватили её и закружили в весёлой мазурке. Через секунду она уже счастливо смеялась. Легко, словно летая, они плыли по паркетным полам Оленькиной гостиной в волнах захватившей их музыки. Она таяла в надёжных и крепких руках Павлова. Его грудь, украшенная Георгиевским крестом, и золотые погоны, приятный, бархатный с хрипотцой голос и большие, сжигающие её взглядом, выразительные под сросшимися чёрными бровями глаза не оставляли её сердцу никаких шансов на спасение. Она, словно птица, попавшая в силки, всем своим существом пыталась из них вырваться. Одновременно понимая тщетность своих попыток, трепетно ощущала всю прелесть тысяч нитей, вдруг окутавших её и связавших их обоих. В этот вечер Павлов ангажировал её на все танцы и вообще не отходил от неё. Она ловила на себе восхищённые взгляды подруг, сердце сладостно сжималось от счастья. От предвкушения того счастья, которое, она ничуточки не сомневалась, скоро наступит в её жизни. После танцев, гуляя в саду, они незаметно забрели в самый укромный уголок и, не видимые никем, целовались, пьянея от объятий и нежности. Эту ночь она не спала. Последний поцелуй при расставании не давал ей уснуть. Она долго смотрела на себя в зеркало, разглядывая своё лицо, шею, плечи, грудь, прикасаясь пальцами к тем местам, где ещё несколько часов назад чувствовала прикосновения пылающих нестерпимым жаром губ Павлова. Она закрывала глаза и вновь и вновь предавалась сладостным воспоминаниям, в деталях вспоминая каждое его движение, каждое касание их тел, и задыхалась от ни с чем не сравнимых новых и таинственных чувств, бушевавших в её теле. Пыталась уснуть, но в глазах стоял он, и его улыбка, его взгляд будоражили и волновали, отгоняя сны. Забывшись под утро, она проснулась с одним желанием: скорее, скорее бы пролетел день, вечером он будет её ждать. Она пойдёт на свидание. Она влюбилась, она любит. Какое это счастье любить, пела её душа. И он любит её, она это знала, она это чувствовала всем своим естеством, глубоко и нежно. Так мимолётно пролетел месяц. Это был месяц, когда они, ежедневно встречаясь, проводили всё свободное время вместе. Каждый день, расставаясь, она ждала завтрашней встречи, чтобы снова и снова быть рядом с ним.

Но месяц закончился. Павлов вместе с командой вылечившихся от ран в госпитале уезжал на фронт. Когда эшелон уже тронулся, он соскочил с подножки и, крепко поцеловав её в губы, прошептал:

— Катенька, я буду тебе писать, хочу, чтобы ты стала моей женой. Жди меня.

Она ничего не смогла ответить ему, горло перехватило. А эшелон уходил и уходил на запад, унося Павлова и её любовь. В голове всё звучали его слова: «Стань женой, жди меня» — и она ждала. Писал он часто. Каждую неделю почтальон приносил два, а то и три письма, и Катерина радостно читала их, жила ими. Он приехал холодной декабрьской ночью. Его лицо, его глаза, ворвавшиеся вместе с клубами морозного воздуха в хорошо протопленную квартиру Катерины, сказали ей всё. Она упала в его объятия и этой ночью стала его женой, а утром он привёз её к своей матери. На следующий день они венчались в небольшой церквушке и три дня не разлучались ни на час. Потом он уехал, обещав вернуться через два дня, так как нужно было срочно решить какие-то дела, но не вернулся. Короткое письмо, наспех написанное им в поезде, опущенное в почтовый ящик на одной из маленьких станций, шло очень долго. В нём он объяснил, что отпуск был прерван в связи с тем, что ему просто необходимо было быть на фронте, он служил под командованием Брусилова. И в комендатуре, куда он зашёл, получил срочное предписание явиться на службу. Эшелон стоял уже под парами на станции, ему невозможно было приехать даже попрощаться, за что он просил прощения. Шла война, жестокая и беспощадная, унося жизни и калеча судьбы людей. А в ней, в Катерине, зародилась жизнь, и эту жизнь не интересовало то, что происходит вокруг, она пришла и заявила о себе. Летели недели, месяцы, письма перестали приходить в ноябре семнадцатого, когда в стране началась неразбериха. Катерина ничего не понимала в политике и не сразу поняла, что такое революция, просто для неё это выразилось в том, что пожилой добрый почтальон перестал носить письма и вообще куда-то делся. Куда-то делась и полиция. В городе стало неспокойно, она не раз слышала стрельбу. По улицам ходили вооружённые люди с суровыми лицами, она видела, как схватили офицера и прямо на площади перед базаром расстреляли. Что происходит? Она не в силах была понять и разобраться в этом. Её тётка спешно собирала всё ценное и готовилась к отъезду. В Харбине у неё жили друзья, которые в письме пригласили их переждать, пока в стране не наведут порядок. Как ни уговаривала тётка, Катерина ехать отказалась. Причина была одна: она ждала Павлова, который передал весточку, что скоро будет. Мать Павлова, Глафира Андреевна, простая и аккуратная женщина, после смерти мужа, погибшего ещё в Русско-японскую войну при обороне Порт-Артура, жила скромно в большом доме на пенсию, назначенную царским правительством. Когда пенсию платить перестали, продавала вещи и ценности. Катерина ждала. Ждала, баюкая крошку, которая ещё не видела своего отца, ждала долгими холодными ночами и чувствовала, что он жив и он придёт. Так и случилось, он был жив, но приехать не мог. Весть о том, что Павлов жив и лежит в госпитале в Смоленске, дошла вместе с весёлым прапорщиком, заглянувшим к ним в дом. Никого не слушая, оставив малышку Глафире Андреевне, она собралась в дорогу. Это случилось в начале восемнадцатого года. Если бы Катерина могла представить, что больше не увидит свою дочку! Но тогда ей и мысль такая не могла прийти в голову. Она ехала к раненому мужу, проведать, помочь, забрать домой, она знала, что ей нужно ехать к нему. То, что случилось потом, толком не помнит и сейчас. Она села в один из эшелонов, шедших на запад, и всё смешалось в её судьбе и голове. Отрывочно помнит, как в переполненный вагон где-то за Томском ворвались вооружённые люди и она, как и многие, осталась без денег и документов. Более того, в Екатеринбурге её просто выкинули из вагона, экспроприированного на нужды революции.

Несколько бессонных ночей на холодном вокзале и невозможность что-либо предпринять. Дальше был какой-то жуткий кошмар. Её, голодную и замерзавшую, привели в битком набитый людьми, прокуренный и грязный барак. Она пыталась объяснить людям, окружавшим, что едет в Смоленск, к мужу, её ограбили, ей нужна помощь, но её никто не слушал. Всем было безразлично, кто она, что с ней случилось. Кто-то сунул ей в руку кусок чёрствого хлеба и луковицу. С трудом найдя свободное место, не в силах даже поесть, впервые за несколько дней она уснула. Проснулась от жажды, сильно хотелось пить, в бараке было темно и душно, она пыталась встать, но почему-то не смогла этого сделать. Страх охватил Катерину, она рванулась, но тело не слушалось её. Закричала, но только слабый стон вырвался из её уст. Тиф. Этот страшный диагноз она не слышала. Её, еле живую, вынесли из барака, в котором остались десятки трупов. Барак вместе с трупами сожгли — так решил седой мужчина с профессорской бородкой, руководивший десятком молодых людей. Два месяца она боролась с болезнью и выжила только благодаря тому, что её вывезла в Москву та самая бригада добровольцев из университета. Тем временем под нужды революции был конфискован дом Павловых, и Глафира Андреевна вынуждена была выехать с внучкой к дальним родственникам в Хабаровск. Только через полгода она приехала вновь в Читу, устроилась техничкой в госпиталь, поселившись в одном из деповских домов. Как она сумела это сделать, никто не знал. Она никогда больше не появлялась на улице, где стоял её дом, а в двадцатом дом сгорел. Весной восемнадцатого года Катерина смогла добраться до Смоленска, но, увы, госпиталя она там не нашла. Вернулась в Москву к приютившим её людям. Вернуться в Читу было непросто, Гражданская война перерезала все дороги, денег и документов по-прежнему не было, и Катерина стала искать хоть какую-то работу. Помог тот же профессор медицины, который когда-то, показав пальцем на почти труп молодой женщины, сказал: «Эта выживет, заберём с собой». Он устроил её секретарём-машинисткой в адвокатскую контору, владельцем которой был его университетский приятель Пётр Петрович Арефьев. Только в двадцать втором году Катерина смогла приехать в Читу и месяц билась в поисках следов своей свекрови и дочери, но никто ничего не знал. А кто и знал, то промолчал, ведь она искала жену и мать белого офицера. Кто-то ей сказал, что в сгоревшем доме погибло много людей, среди них были и дети. Оглушённая этой вестью, она вернулась в Москву и через некоторое время дала согласие на брак с Арефьевым. Ей просто нужно было начать жизнь заново, и Пётр Петрович всё сделал для того, чтобы она забыла прошлое и была счастлива. Теперь всё нужно было рассказать этому человеку, мужу её дочери, и она не знала, как это сделать. Видя, как мучительны воспоминания для Екатерины Михайловны, Макушев остановил её: