Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

– Сколько придется, столько и проживете, – сказал Коминт. – Бандеровцы вон по сорок лет в схронах сидели…

– Тебе бы только семью под замок упрятать, а самому – шасть!

Ночинался долгой разговор.

Николай Степанович положил руки на плечи индейцев.

– Господа кадеты, – негромко сказал он. – На вас у меня вся надежда. Дед уже старый, реакция не та. И глаза ему легче отвести, чем вам. Короче: ни одна крыса не должна уйти живой. Потому что простая крыса сюда не придет.

– Дядь Коля, а человек? – хором спросили индейцы.

Николай Степанович задумался.

– С этим сложнее, – сказал он. – Прежде всего смотрите на тень. Тени может не быть совсем – тогда просто наплюйте, это мнимач. Не обращайте на него внимания и не слушайте, что он говорит. Хуже, когда у человека чужая тень. В этом случае, даже если перед вами я или кто-то знакомый, – он замолчал.

– Понятно, – очень серьезно сказал Армен. Петька кивнул…

– Смотрели мы по видику «Мертвые долго не живут». Понимаем, что к чему.

Жалко, томагавки не серебряные.

– Холодное железо ничем не хуже серебра. И еще: старайтесь не нарушать положение предметов. Оно нарочитое и именно затем, чтобы сюда не проник враг.

– А если хозяин придет? – спросил Армен.

– Скажите ему: «Профан воздвигает башню». Запомните?

– Запомним. А кто такой профан?

– Неуч.

– И что же, неучи воздвигают башни?

– Это их основное занятие.

Петька зашептал Армену на ухо, Армен понимающе кивнул и посмотрел на Николая Степановича с хитринкой.

– Это пароль, – продолжал Николай Степанович. – А отзыв: «Посвященный складывает мозаику». Все. Оставляю на вас эту крепость. Идем, дочерь шатров…

– Сейчас…

Светлана держала за руку сникшую в углу Надежду и нашептывала ей что-то утишающее, как то умеют только цыганки.

И пришлось ждать.

Гусар оставаться не хотел, и его тоже нужно было долго уговаривать…

Потом, когда закончились успокоения, и объятия, и подсохли слезы, и Коминт хотел что-то сказать, но решил воздержаться, и закрылась, тут же исчезнув, дверь, и осторожно спустились вниз по неудобной лестнице – потом, когда шли подземным ходом, косясь на дикие тени, Светлана сказала…

– Кровь на ней.

– На ком?

– На Надежде. Она сама этого еще не знает…

– Чья же?

– А вот этого пока не знаю я: Да только – давит кровь. Душит. Искупа требует.

– Что же теперь делать?

– Делать? Что тут можно сделать? Ждать. Все решится само. Так ли, этак ли…

Без Гусара было уже как-то непривычно и даже тревожно – хотя, может быть, и тревожно-то потому, что непривычно…

С той памятной ночи сначала охранники, а потом и турки-строители наотрез отказались обслуживать фирму, и дом стоял пустой и даже незапертый. «Вечная женственность» была стойким зельем, и можно было рассчитывать на два-три месяца такой вот пустоты.

До циркового дома отсюда было минут десять неторопливой ходьбы.

Пока Светлана колдовала на кухне, Николай Степанович вставил новый замок на место старого, сомнительного, потом потрогал саму дверь и усмехнулся тщете собственного труда: гордый Коминт погнушался заменить дверь на железную, и выбить филенку можно было просто хорошим пинком. А если принять во внимание нечеловеческую силу ящеров…

Наплевать. Заманивать так заманивать. Лишь бы автомат выл всегда под рукой.

Из сигарного футляра Николай Степанович вытряхнул на ладонь красную гранулу, зашел на кухню. Пахло жареным мясом.

– Возьми это, – сказал он. – Разжуй и проглоти.

– Не надо, Николай Степанович, – сказала Светлана, не оборачиваясь. – Не положено нам…

– Не положено – кем?

Она промолчала. Потом, словно решившись на прыжок в ледяную воду, быстро клюнула губами в его ладонь, сжала зубы, сморщилась от острой горечи…

– Запей, – он протянул ей стакан воды.

Светлана взяла стакан, сделала несколько глотков. Зубы ее стукнули о стекло.

– Если, – она отстранилась. – Если что-то случится…

– О чем ты?

– Да нет, это я так: Бабка говорила…

Николай Степанович почувствовал почему-то, что сердце у него останавливается.

– Что говорила бабка?

– Будто бы только старые цыгане могут прикасаться к драконьей крови…

– Я думаю, что знаю об этой субстанции все. Такого запрета нет. Я бы слышал.

Нет.

– У цыган много тайн от белых людей, – грустно улыбнулась Светлана. -

Садитесь, а то остынет…

Николай Степанович одеревенело сел.

– А что произойдет, если: молодая?

Светлана посмотрела на него, пожала плечами.

Стол был сервирован празднично: белые салфетки, хрусталь: Он взял шампанское, откупорил деликатно, разлил.

– А ведь у меня послезавтра день рождения.

– Поздравляю, – улыбнулась Светлана.

– Спасибо.

– И сколько же?

Николай Степанович хотел соврать, но внезапно застыдился.

– Много, Света, – сказал он. – Больше, чем стоило бы. Чем имело бы смысл.

– Не понимаю.

– Я сам не очень понимаю: И все-таки – чего ты испугалась?

– Ах, Николай Степанович: не будем об этом.

– Как хочешь.

Он встал, вынул из шкафчика свечу – большой пакет свечей, запасенных Коминтом, был еще наполовину полон – зажег и поставил на стол. Погасил верхний свет. И напрягся: за окном небыстро пронеслась бесформенная тень. И тут же грохнуло и затрещало на лоджии!

– Ветер, – сказал Николай Степанович, останавливая взметнувшуюся Светлану. -

Всего-навсего ветер.

Он взял автомат и вышел на лоджию. Коврик, сушившийся у соседей сверху, зацепился за перила. Он освободил его и позволил падать дальше.

– Не магрибский, – сказал Николай Степанович. – А гости нам сегодня нужны другие…

Ветер, особенно неровный вблизи дома, принес и бросил в лицо пригоршню брызг. Николай Степанович тщательно закрыл дверь.

Светлана сидела на кухне, прямая и тихая.

– Пусть льет, – разрешил Николай Степанович. – По улицам нам сегодня не бегать.

– Вы и дождь заговариваете?

– Умел в детстве. Теперь – балуюсь. Для забавы.

– У вас очень необычная рука.

– Да вот: так получилось.

– А саламандру вы вызывать не умеете?

– Умею. Только это не истинные саламандры. Для истинной нужно другое пламя.

А так – на газовой плите или в костре: это для детей. Каждому в детстве нужно обязательно показать хоть маленькое, но настоящее чудо, чтобы он не вырос свиньей.

– А что показывали вам?

– Мне? О, многое. В пруду у нас жила настоящая русалка. Как мы ее, бедную, донимали своими военными играми! Но она была добрая и так никого и не утопила. Во всяком случае, всех откачивали. А в доме был домовой. Он любил черный хлеб с гречишным медом. Если давали липовый или, не дай Бог, цветочный – такое начиналось! А когда имение продали, он поехал с нами в Тифлис в старом валенке…

– К-куда?

– В столицу Грузии, – сказал Николай Степанович, помедлив. – Мы жили там некоторое время. Первое, что я сделал – выучился объясняться в любви по– грузински. Чемо гули, чемо сэкварули, чемо ламази, мэквархар: Красиво, да?

– Помогало?

– Представь себе, нет. Я был страшный, как смертный грех. И от застенчивости казался еще страшнее. А барышни в Тифлисе, пока не взошли в возраст, чрезвычайно прелестны…

– А как объясняться в любви по-цыгански, вы знаете?

Он проглотил комок.

– Да. Еще помню.

Грянул звонок.

Долгий, настойчивый.

Николай Степанович медленно встал, приложил палец к губам и, держа автомат стволом вверх, скользнул в прихожую. Через несколько секунд звонок грянул вновь, еще более требовательно.

– Ашхен! – закричали за дверью непонятно каким голосом. – Ашхен, это я, Саша!

Открывай!

Николай Степанович ждал.

– Зараза, – сплюнули за дверью. – Тебе же хуже, первая бы узнала…

Зашлепали тапочки.

Николай Степанович выдохнул застоявшийся воздух, набрал новый – и только тогда поставил автомат на предохранитель.

Светлана сидела неподвижно. Увидев Николая Степановича, она спрятала что– то в сумочку.

– Это не нас, – сказал Николай Степанович.

– Налейте мне еще, – сказала Светлана.

– «Да здравствуют музы, да здравствует разум!» – согласился Николай Степанович.