Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

– Письма?

– Два письма. Одно от ваших, другое от Ильи.

Что-то в ее глазах светилось особенное, но что – понять было нелегко.

– Шишкиных у тебя в роду не было? – спросил Николай Степанович.

– У нас полтабора Шишкиных.

– Понятно…

Письмо от родных он пробежал глазами и отложил, чтобы прочесть внимательно в тишине и покое. Пакет от Ильи был объемистый и плотный. Упакованный в толстую бумагу и целлофан, там находился кусок потертого пергамента со следом сургучной карминного цвета печати. В приложенной записке Илья уведомлял, что пергамент этот посылает лично Николаю Степановичу житель заречной немецкой деревни, будто бы давний знакомец.

Немецкое письмо написано было совершенно незнакомым почерком. «Коллега! Не уверен, что Вы меня помните, но это и неважно. Данный документ касается одного нашего общего знакомого. Если этот человек станет опасен для вас (а это наверняка случится, если уже не случилось), вы можете произвести над пергаментом обряд инвольтации или просто бросить этот свиток в зеленое пламя. Надеюсь, у вас, в отличие от меня, достанет для этого силы и мужества. Ваш О.Р.» «Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас?» – вспомнил Николай Степанович и усмехнулся. «Вы меня, возможно, не помните:»

Помню, Отто.

Потом он не выдержал и распечатал письмо от родных. "Здравствуй, папка!

По-испански я уже говорю лучше всех в классе, а по-белорусски еще плохо, но это потому, что все и так понятно. Недавно приезжали настоящие индейцы арунго, привозили живого удава. Сказали, что могут и меня принять в охотники, потому что я уже умею скакать на коне, но для этого нужно сделать на пузе три шрама и ночь просидеть на муравейнике, а я, ты же помнишь, щекотки очень боюсь. Индейцы к нам креститься ездят. Отец Василий, он молодой, смеется и говорит, что они сначала к нам креститься едут, потом к немцам, потом в католическую миссию, потому что везде дают маленькие подарки. По ночам тут летают летучие мыши в огромных количествах и пищат, поэтому комаров мало. А еще у меня тройка по алгебре, но это потому, что тут алгебра другая, не как дома. Друзья мои Тёмка Тарасенок и Пабло Чадович, а еще Машка Ордоньес, и мы уже ходили драться с немцами, а мама ничего не узнала, потому что у индейцев есть травка от синяков. Немцы здесь еще такие темные, что верят в Гитлера.

На прошлой неделе из реки вылез большой крокодил, только морда у него была не крокодилья, а как у бегемота, но с зубами. Его прогнали из пулемета, тогда он переплыл реку и подался к немцам, а те в него пальнули из базуки.

Тогда он совсем очумел и полез на наш берег снова, а все уже собрались с оружием и как давай в него лупить, аж клочки полетели. Тогда он снова к немцам подался, но и те его не пустили. Так он плавал-плавал, да и утонул кверху пузом. Тогда его кошками подцепили, на берег выволокли и сожгли, а дон Фелипе велел никому не говорить, потому что понаедут журналисты и прочая сволочь, так он выразился, и тогда житья не будет от них. Скоро совсем настанет зима. Я говорил, что надо его оставить для науки, но меня кто послушает? Один отец Василий со мной согласился, но уже поздно было, и ничего от крокодила не осталось. Отец Василий очень интересно рассказывает про птиц, у него у самого живут птицы даже без клеток. Три попугая, Тошка, Мишка и Кешка. А по Закону Божьему мне очень нравится читать Библию, потому что очень хорошо делается понятно, откуда взялись нынешние слова. А Катехизис – это для дебилов. А еще у него есть охотничий кот дон Альба. Он добычу не съедает, а в дом приносит. Попадья тетя Августа кроликов использует, а мышей выбрасывает, но так, чтобы он не знал. Дон Альба такой умный, что в Великий пост даже не охотился, пил одно молоко. А лошадь у нас своя, зовут Чика. Ей три года. Она кобыла.

Может быть, я буду учиться на гаучо. А еще дон Фелипе учит меня на стрельбище по тарелочкам, и я уже понял, как надо. Ружье у меня «манлихер», его мне подарил старый немецкий офицер. Он сказал, что у него был сын совсем как я, и его убило в Гамбурге при бомбежке. Когда я вернусь, мне будет что показать в классе. Мама говорит, что ты обязательно приедешь хоть ненадолго. Ты приезжай, тебе понравится. У индейцев по ихнему закону можно убить вождя и самому стать вождем, и все будут слушаться.

Поэтому они и крестятся.

До свидания, папа. Степан. 12 апреля, День Космонавтики. Вечером будет салют."

Другой лист, другой почерк. "Коленька!

Какое счастье, что ты предупредил Илью. А здешнему народу только дай повод пострелять. Это несчастное чудовище так металось! Может быть, он был и не такой, как в наших местах? Индейцы называют его «андабарра» и говорят, что в верховьях реки их много. Один даже показывал нож из клыка андабарры. Этот нож царапает стекло, а на вид будто из обработанного рога – с прожилками, очень красивый. Поэтому вполне может быть, что появление чудовища с нашим присутствием никак не связано. И Илья говорит, что здесь мы в безопасности, потому что такой охраны, как у нас, нет даже у президента:"

– Ну, Степаныч? – оторвал его от чтения Коминт. – Что делать-то начнем?

– Делать? – Николай Степанович посмотрел на Коминта, на Светлану. – Что делает войско, попав под обстрел? Окапывается, не жалея лопат…

Олег Наумович по телефону подтвердил, что да, квартиру Тихоновых действительно взломали. Грабителей было не менее двух. Он вошли, немедленно направились в «африканскую комнату», и там что-то произошло, потому что: Видишь ли, Николай Степанович, хихикнул сыщик, обнаружили-то взлом своеобразно. По запаху. Ибо тянулся за грабителями след, доступный не только служебно-розыскной собаке. Соседка утром понесла мусор выбрасывать – и учуяла. Понимаешь, да? На дрисню твои грабители изошли…

Гаврилов, как настоящий друг, согласился в квартире прибраться и пожить. Это было ему весьма кстати, поскольку из той, которую он снимал сейчас, его мягко, но настойчиво выпирали.

Красный идол на белом камне. (Петроград, 1921, апрель)

Нина сидела на кушетке, подобрав под себя зябнущие ноги. Пальцы ее, тонкие, смуглые, тихо трогали струны.

– Иди, – сказала вдруг она. – Я знаю, тебе нужно идти.

– Куда? – вздохнул я.

– Домой. У тебя есть дом. Есть дочка, жена…

– Дома нет, – сказал я. – А жена: что жена? Жена есть жена. Мне все больше кажется: – я замолчал. Не договорив: «…что моя жена – это ты.»

– Погубят тебя бабы, – сказала Нина. – Если уже не погубили…

Она отложила гитару и встала. На столике в углу всегда была наготове колода.

– Не гадай, – сказал я. – Терпеть не могу предопределенности.

– Я – на прошлое.

– Преопределенности в прошлом я не люблю еще больше. Мне совсем не хочется знать, кто меня обманывал и предавал.

– Хорошо, – покорно сказала она. – Пусть все остается как есть.. Но ты все равно иди. И знаешь, – она помолчала. – Это против всех обычаев, но подарок на твой день рождения я сделаю не тебе. Возьми. Это твоей Аннушке.

Она протянула мне крошечную металлическую шкатулочку.

– Аннушке? – спросил я, подцепив ногтем крыку. – Которой?

– Нынешней, конечно. С первой и так ничего не случится, – глаза Нины недобро сверкнули. – Пусть носит и не снимает даже ночью.

На красном бархате лежали маленькие золотые сережки в форме свернувшихся змеек. Змейки держали в пастях по рубиновому яблоку.

– Нина?.. – я посмотрел вопросительно.

– Молчи, – сказала она. – Ты ничего не понимаешь. Жить рядом с тобой – все равно, что гулять по тонкому льду. Это отведет от нее: Впрочем, тебе это знать не нужно. Просто – пусть носит, не снимая.

– Спасибо тебе, – я наклонился и поцеловал ее пальцы.

– Не благодари, – сказала она. – За это нельзя благодарить. И…

– Что?

– Ничего. Остальное – потом. Иди.

Был первый теплый вечер первого теплого дня. Сегодня мне исполнилось тридцать пять. До пушкинских тридцати семи оставалась еще целая вечность.

16

– И сколько же мы здесь, по-вашему, сможем прожить, не видя белого света? – подбоченилась Ашхен. Ее, кажется, немного трясло: то ли от возмущения, то ли от страха. – Или вам, может быть, неизвестно, что детям нужно хотя бы изредка ходить в школу и правильно питаться, особенно сейчас, когда весна?

Николай Степанович кивнул. Задерживаться надолго тут, конечно, было нельзя. потому что индейцы Петька и Армен ходили вокруг Брюсовых приборов, как коты вокруг сметаны. И можно было всерьез опасаться за судьбы Москвы, а то и всего человечества…