Йерве из Асседо - Вика Ройтман

дернул меня за ухо. – А ты ведь сказала, что там есть влюбленная женщина. Каждый уважающий себя современный писатель должен уметь красочно уложить своих героев в постель.

Я пнула его ногой. Потом рукой. А он перехватил мою руку, потянул к себе, так что я чуть не свалилась с каменюки прямо в ущелье, и поцеловал меня в губы с языком.

Поцелуй был странным. Сначала мокрым, слюнявым и довольно омерзительным, а еще я ощущала неприятные колючки над верхней губой Натана. Я не знала, куда девать свой язык, что делать с зубами, чтобы они не бились об его зубы, и как повернуть голову, чтобы не мешали носы, и практически замерла и не шевелилась.

Но Натан сам под каким-то правильным углом развернул свою голову, присмирил свой длинный язык, и я почувствовала его губы. Они были одновременно твердыми и мягкими, плотными и податливыми, как плюш или как абрикос, и, что самое главное, доброжелательными. Они как будто приглашали меня к себе в гости, а не тащили силой в чужой дом. Так что я осторожно постучалась языком в дверь, а потом и перешагнула порог.

В доме оказалось проветрено и уютно. И не просто дом это был, а дача, на одной из станций Фонтана. Там трещали деревянные половицы, на окнах были голубые рамы с отколупывающейся краской, и было много книг в старых шкафах, и были продавленные мягкие кресла и легкие зеленые абажуры, и пахло недавно прошедшим дождем, прошлым, будущим и настоящим.

И я сама не заметила, как меня отпустило, как больше не слежу за своими движениями, и за его тоже не слежу, и как поглощаю эти губы, как если бы откусывала тот самый в меру спелый абрикос, и все это было вкусным, летним, свежим, честным, радостным, и вдруг, я точно не поняла отчего, но стало как-то глубже, чем было раньше, что-то пошло изнутри и как-то опаснее, и щекотнее, и щекотливее, и мои руки сами собой полезли в его волосы, чтобы ближе к себе притянуть, а волосы оказались жесткими на ощупь и густыми, и в них было трудно просунуть пальцы, но я все равно продралась, а он засмеялся мне в рот: “Эй, леат-леат!” – что значило на иврите “помедленнее”, и потащил меня на себя, а я не хотела отрываться губами от вкусноты, потому что эта вкуснота была не только во рту, но и начала без спросу расползаться по всему телу, то есть, точнее, по позвоночнику, от самого затылка – дотуда, где у меня, кажется, начинались бедра, а может быть, просто попа, так что я повалилась на него всем телом, когда он повалился на каменюку, и мне совсем не было страшно, и дух захватило, как на качелях, точнее, на американских горках, когда стремительно несешься вниз и ёкает и сосет под ложечкой, и где только эта ложечка находится? Уж точно не в ребрах, а может, и в ребрах тоже, но не только там, а еще в животе – в общем, меня так унесло, что я сама себе диву давалась, и Натану Давидовичу тоже, потому что он как будто чувствовал то же самое, я это точно знала, хоть он мне об этом не сообщал, и хотя между нами было много одежды и только рты наши были голыми и слитыми, оказалось, что во рту существует магический рычаг, который будоражит все остальное тело, душу и спинной мозг и выключает мозг головной.

И мне непреодолимо захотелось чего-то, чему я не знала слов, хоть и читала Анаис Нин, и “Анжелику”, и несколько женских эротических романов, которые были полным фуфлом голландским, от которых меня буквально выворачивало, но я все равно всегда дочитывала до конца, потому что бросать книгу, даже если она фуфло, не комильфо. Но все равно слов у этого не было, потому что это было больше чем слова, и до слов, и по-еле слов, и вне слов. Мне казалось, что такое может быть только у меня и ни у кого больше на земле, на планете, во всей вселенной, потому что не может быть, что все люди на свете такое испытали и никому не рассказали. Это было такое ошеломительное открытие, что я чуть с ума не сошла прямо там на месте, и так меня вштырило, что захотелось громко орать от счастья, от предвкушения, от изумления и особенно – от нехватки слов.

– Не может быть, – прогундосила я Натану в рот, – что все об этом знают и молчат!

– Заткнись, – прошептал Натан.

Но я оторвала от него свою голову, потому что если бы не нашла этому подходящих слов, то точно рехнулась бы, потому что ощущения без слов были слишком сильными, мощными, непреодолимыми и неопровержимыми, а слова их, с одной стороны, усмиряли, а с другой – усиливали, как прямо сейчас, когда Натан прошептал “заткнись”, а это вообще было уму непостижимо.

– Ну реально, как такое может быть? Что это вообще такое?

– Ты замолчишь уже, наконец? – спросил Натан, снова намереваясь завладеть моими губами, зубами и языком, а его руки шарили у меня по свитеру чуть выше попы, но до попы не смели добраться, и я с ужасом поняла, что к сожалению.

– Они все врут! – не унималась я. – Они все обманывают! Это невозможно описать! Что это?!

– Это любовь, – сказал умудренный какими-то другими уроками литературы Натан, – а мы даже не разделись.

– Это? Любовь? Нет, это не любовь.

– Любовь, любовь.

– Ужасно пошлое слово.

– Найди другое, только думай быстро.

Я быстро подумала. Очень быстро. Я никогда в жизни так быстро не думала.

– Это либидо!

– Открыла Америку, – сказал Натан и обнял меня крепко. – Ты какая-то придурочная.

Но это не я была придурочной, просто все книги врали.

Глава 27

Новый год

Потом мне казалось, что на мне написано, что у меня случился первый поцелуй, и очень хотелось, чтобы заметили все.

Мне хотелось, чтобы мир остановился и отдал должное такому событию, и чтобы затрубили в фанфары, и ударили в литавры, и свершили бы торжественную церемонию моего официального вступления в мир взрослых, с речами и грамотами. А я бы стояла на стуле с венком на голове и читала бы эпическое стихотворение.

Моя бабушка точно бы заметила, я была уверена, – не ускользнули бы от ее внимания мои припухшие и покрасневшие губы, как если бы я объелась вишней.

Я даже потом их специально покусывала и пощипывала, чтобы