Йерве из Асседо - Вика Ройтман

дернула одним плечом, на израильский манер. Этот жест отпрыски Фридочки всегда демонстрировали, когда капризничали, и он оказался очень прилипчивым и таким естественным, как если бы я с детства его использовала. То же самое можно было сказать и о собранных в щепотку пальцах, означающих в Израиле “погоди”, и уже трудно было представить, как я жила без этого жеста целых пятнадцать лет.

– Выпей кофе, – улыбнулась Милена. – Бедуины его хорошо готовят, не то что…

Она осеклась, но ясно было, что она хотела сказать. К Милене я никогда особенных чувств не питала, мне только все время хотелось ее защитить от наглых, буйных и неуправляемых нас. Наверное, Тенгизу тоже.

А потом опять что-то рассказывали, пели, валялись, бегали в вонючий биотуалет, а на самом деле – покурить, Миша шепотом интересовался, не взял ли кто-нибудь с собой бухло, но бухло почему-то никто с собой не взял, а сам Миша настолько привык слушаться более харизматичных одноклассников, что собственную инициативу не проявил. Повздыхали по этому поводу, но утешились армейскими байками, которые принялся рассказывать экскурсовод. Байки были про периодическую службу запаса, которую он, как и все дееспособные израильские мужчины, нес на северной базе под Ливаном, где был ответственным за чудо-радар, распознающий летающие предметы чуть ли не с термосферы или других каких-то заоблачных высей.

Алена с Натаном так и просидели рядом весь ужин. Интимно пихались локтями и толкались ногами, и все это закончилось тем, что она положила голову ему на плечо. Так что мне пришлось, подобно Натану, внутри себя с душераздирающим, откуда ни возьмись появившимся терзанием произнести: “Это любовь”.

Я была в ужасе и в тоске. И от внезапности терзания, и от внезапности прозрения, и я вспомнила их поцелуй в игре на желание, их совместное наказание в библиотеке, во время которого они занимались неизвестно чем, и Митю Караулова я вспомнила, и его бульдога, а потом посмотрела на Милену и поняла, что на всех наших собраниях она и впрямь тайком поглядывала на Тенгиза, и увидела в ее глазах отражение той же самой тоски. А может быть, мне померещилось.

Но все это привело к тому, что когда началась игра в “Мафию”, прежде мне незнакомая, но невероятно увлекательная, я увлеклась ей разве что слегка.

В первом же раунде мне выпало быть мафией вместе с Бертой, Мишей и Натаном. Миша сразу спалился, потому что плохо понял правила. Берта спалилась на хихиканье, и ее тут же вычислила Соня, уговорив всех проголосовать против подруги. Так что мы с Натаном остались вдвоем убивать мирных жителей. И когда по указу Фридочки город заснул и мафия проснулась, мы посмотрели друг другу в глаза.

Мой взор был полон невысказанного упрека и глубоких неожиданных мучений, а Натан продолжал улыбаться, как на фотографии, и рот его улыбался, и брови, и нос, и даже уши.

Мы долго не могли решить, кого прирезать этой ночью. Мне хотелось прирезать самого Натана, но его мог прирезать только маньяк, а кто был маньяком, пока еще оставалось тайной. Натан жестами предложил отделаться от Юры, но я назло ему настаивала на устранении Алены, многозначительно кивая в ее сторону.

– Мафия, еще долго будете заниматься личными разборками? – спросил проницательный Фукс, честно не открывая глаз. – Мочите уже кого-нибудь.

Я не спускала глаз с Алены, и в итоге Натану пришлось сдаться и кивнуть.

Но Алена не умерла этой ночью – она оказалась доктором и воскресила саму себя. Весь следующий раунд я обвиняла ее в том, что она – мафия, но Натан ее вовсю выгораживал. Я увидела в такой стратегии не конспирацию, а только любовь, и следующей ночью опять возжелала уничтожить Алену.

Натан повертел пальцем у виска, уперся как баран и заулыбался еще пуще прежнего. Он делал мне знаки, которые должны были означать “я сдался прошлой ночью, теперь твоя очередь делать по-моему, поэтому выстрелим же без промаха в дона Шульца”, но я усиленно делала вид, что не понимаю его жестикуляции, и говорила ему голосом громкой тишины: “Вы, дон Натан, играете в двойную игру, которую мой клан поддерживать не собирается. Доставайте револьвер и цельтесь в синьору Алену”. На это Натан беззвучно отвечал: “Я вынужден отказаться от вашего предложения, синьора Комильфо, и моя пуля этой безлунной ночью пронзит лишь только дона Шульца, или я выстрелю вхолостую”.

– Ребятушки, ребятушки, принимайте решение, – раздался голос Фридочки, и я обожгла Натана испепеляющим взглядом и еле заметно кивнула на Юру.

Юра оказался маньяком. Мирные жители опять нас не вычислили и сами разделались с ни в чем не повинной Аленой. А потом мы вдвоем истребили Олю из Вильнюса, которая оказалась комиссаром.

Короче говоря, после последнего ночного набега мы с Натаном победили.

– Дай пять, – сказал Натан и протянул открытую ладонь, – мы сила вдвоем! Все Палермо нервно курит в стороне от одного нашего вида.

На самом деле каждому, кто хоть раз играл в “Мафию”, прекрасно известно, что членам мафии вовсе не обязательно играть командой и что, по сути, самый эффективный игрок за мафию играет в одиночку и подставляет своих собратьев. Выигрыш в этой игре не командный, а личный.

Я неожиданно обрадовалась и собралась было дружески хлопнуть Натана по руке, но тут же поняла, что он наглым образом играет моими чувствами, можно сказать, с самого первого дня нашего знакомства, когда он обозвал меня андрогином, а я никому не позволю играть моими чувствами, так как я не жертва, а сильна духом, так что я сказала, что мне срочно нужно в туалет, и вышла из шатра.

Мне очень хотелось предаться глубокому разочарованию, душевным терзаниям, беспредельному удивлению от пронзившей меня внезапно и беспощадно стрелы Амура, и я отошла подальше от людских голосов, треска генератора и электрических огней и собралась излить свое негодование в пустоту. Но вне шатра вовсе не оказалось пустоты, а обнаружилась вековая, плотная и очень насыщенная тишь.

Яркие звезды раскинулись на небесном куполе, а некоторые из них медленно и грациозно падали, похожие на спутники. Ночь была холодной, но в толстом свитере я не ощущала холода, а только приятное дуновение сухого ветра на лице. И ветер этот шептал старинные слова на незнакомом языке, который я почти понимала. То был язык моих предков.

Нет, глупости. То был язык первой любви. Которая всегда приходит внезапно, неожиданно, вдруг и непонятно, с какого перепугу. Как кирпич на голову. Как песня, которую слушала фоном сто пятьдесят раз по радио, за уроками, за едой,