Смерть внезапна и страшна - Энн Перри

Свидетельница грустно улыбнулась.

– Боюсь, что моя бедная девочка всем кажется глупой. Очень глупой! – Она бросила сердитый взгляд на бледного и несчастного мистера Бэрримора, сидевшего высоко на галерее для публики, а потом повернулась к Рэтбоуну. – В родных местах ей сделал предложение вполне добропорядочный молодой человек, вы знаете об этом, – продолжила Энн. – Никто из нас не понимает, почему она отвергла его. – Брови миссис Бэрримор опустились, и сама она сделалась похожей на потерявшегося ребенка. – Увы, голова ее была полна абсурдных мечтаний… невозможных и ненужных. Они бы никогда не сделали ее счастливой, – глаза ее вдруг снова наполнились слезами. – Но теперь уже слишком поздно. В молодости люди склонны пренебрегать такими возможностями.

По залу пробежал глухой ропот сочувствия. Оливер понимал, что ходит по лезвию бритвы. Миссис Бэрримор заявила, что Пруденс была фантазеркой и не понимала реальностей жизни. Но горе ее было неподдельным, и каждый честный человек в зале был тронут им. Наверное, почти у всех здесь были собственные семьи, и каждая мать, потеряв собственного ребенка, могла бы оказаться на этом месте. Если, промедлив, Рэтбоун упустит свой шанс, сэр Герберт может заплатить за его ошибку жизнью; но если он проявит при этом нечуткость, то возмутит суд, а платить вновь придется обвиняемому.

Пора было говорить. Оливер уже слышал за собой нетерпеливый ропот.

– Мы все сочувствуем и скорбим вместе с вами, сударыня, – громко сказал он. – Многим из нас в собственной жизни случалось упускать такие понятные ценности. Но редко кто платит столь дорогой ценой за мечты и ошибки, – сделав несколько шагов, адвокат повернулся, глядя на Энн с другой стороны. – Могу ли я спросить у вас еще кое о чем? Считаете ли вы возможным, что Пруденс, восхищенная благородным искусством целителя, могла полюбить сэра Герберта Стэнхоупа и, будучи женщиной, пожелала добиться от него большего, чем он имел право уделить ей?

Рэтбоун стоял спиной к своему клиенту и был рад этому. Он предпочитал не видеть его лицо, рассуждая о подобных эмоциях. Иначе ему могут помешать мысли подсудимого, его чувства вины и гнева.

– Так бывает со многими, – продолжил он, – желания порождают мысли. Пруденс решила, что он отвечает ей на чувства, хотя на деле он ощущал лишь уважение к ней и воздавал ей должное как целеустремленному отважному коллеге, обладавшему незаурядным мастерством.

– Да, – негромко ответила свидетельница, отчаянно моргая. – Вы все сказали как надо. Глупая девочка… Если бы Пруденс только приняла то предложение и остепенилась, как подобает, она могла бы стать такой счастливой! Я всегда говорила ей… но она не слушала. Муж мой, – она сглотнула, – поощрял ее. Конечно, он не имел в виду ничего плохого, он просто не думал, что такое может случиться. – На этот раз она не глядела на галерею.

– Благодарю вас, миссис Бэрримор, – торопливо проговорил Оливер, стремившийся прекратить вопросы, прежде чем она испортит произведенный эффект. – Больше мне не о чем спросить у вас.

Ловат-Смит привстал на ноги, но потом передумал и снова опустился в кресло. В смятении охваченная горем мать жертвы тем не менее осталась при своих убеждениях. Придется смириться с ошибкой.

Вчера после ссоры с Рэтбоуном на ступенях зала суда Монк отправился домой в крайнем раздражении. Оно ни в коей мере не было смягчено тем, что, служа делу сэра Герберта, Оливер, вне зависимости от своего истинного отношения к Пруденс Бэрримор, не имел права изменять своим приоритетам – защите клиента, и ни свидетельства, ни эмоции, не давали ему оснований для того, чтобы уклоняться от этого. И все же Уильям возненавидел адвоката за то, какой тот выставил Пруденс… Он вспоминал лица присяжных – кивающих, хмурящихся, начинавших видеть в ней не только ученицу «леди с лампой», презирая опасности выхаживавшую безнадежных раненых в далеких краях, но и молодую женщину, предпочитавшую мечту здравому смыслу. Но больше всего злило сыщика то, что слова Рэтбоуна пробудили сомнения в нем самом. Померкла картина, которую Монк нарисовал прежде в уме. Теперь, невзирая на все старания, он не мог очистить ее до прежней изящной и четкой простоты. Важно было не то, любила ли Пруденс сэра Герберта Стэнхоупа или нет, а то, почему она ошиблась, почему не сумела понять его? Хуже того, Уильям усомнился, действительно ли она была способна на те медицинские подвиги, которые ей приписывались. Неужели она на самом деле принадлежала к числу тех жалких, но вполне обыкновенных созданий, расписывающих свой серый мир цветами собственной мечты или сбегающих в параллельные миры, построенные по их собственному вкусу?

Монк понял это с внезапной ясностью. Какую же часть самого себя он видел сквозь искаженную потерей памяти картину? Быть может, забвение скрыло нечто непереносимое – то, что он хотел забыть? Поначалу сыщик страстно искал следы своего прошлого, но, разузнав о себе побольше, обнаружил в нем столько неприятного, неблагородного и эгоистичного, что стал все меньше и меньше интересоваться им. История с Гермионой унижала и ранила его. А кроме того, Уильям подозревал, что и многое из того, чем была вызвана неприязнь Сэмюэля Ранкорна, осталось за той же дверью. Его сослуживец был слаб, но это был его единственный недостаток, а Монк унижал его многие годы. Истинно хороший человек так не поступил бы. Вот почему Ранкорн так наслаждался своим последним триумфом!

Но и осознавая это, детектив достаточно знал себя, чтобы понимать – он этого так не оставит. Половина его души надеялась, что сэр Герберт невиновен, и он все-таки срежет Сэмюэля.

Утром Уильям отправился в госпиталь, чтобы выспросить сиделок и хирургических сестер о странном молодом человеке, которого видели в коридорах утром того дня, когда погибла Пруденс. Сомнений в том, что это был Джеффри Таунтон, не оставалось, тем более что тот и сам признавал это. Но может, этого джентльмена видели там в более позднее время, чем он утверждал? Или же кто-нибудь слышал их с Пруденс ссору, которая могла перерасти в убийство. А еще кто-то мог заметить Нанетту Катбертсон… то есть незнакомую женщину, которая могла оказаться ею. Безусловно, у нее были мотивы для убийства.

Монк потратил на это большую часть дня. Пребывая в раздражении, он улавливал резкие интонации в своем голосе, замечал грозный сарказм собственных вопросов и не нравился сам себе. Но гнев на Оливера и стремление обнаружить ниточку, которую можно будет размотать и узнать правду, одолевали его здравый смысл и лучшие намерения.

К четырем часам сыщик выяснил лишь то, что Джеффри Таунтон был утром в госпитале, что Уильям и без того прекрасно знал, и оставил медицинское заведение покрасневшим и расстроенным, а Пруденс последние минуты своей жизни пребывала в прекрасном расположении духа.

Но решил ли Таунтон вернуться назад, чтобы продолжить ссору, осталось невыясненным. Безусловно, он мог это сделать, однако подтверждений подобного поступка не было. Более того, ничто не свидетельствовало о склонности этого человека к насилию вообще. Обращение с ним мисс Бэрримор могло бы лишить терпения любого мужчину, но он продолжал любить и ждать ее. Что же касается Нанетты Катбертсон, то Монк так и не сумел прийти к окончательному заключению. В простом платье, какие носят сиделки или домашние слуги, она могла войти в госпиталь и оставить его, никого не заинтересовав своим появлением.

К концу дня детектив исчерпал все вопросы и испытывал крайнее разочарование и всем делом, и своим собственным методом его ведения. Он напугал и обидел, пожалуй, с дюжину человек, но нисколько не продвинулся вперед.

Оставив госпиталь, Монк вышел на улицу, в вечернюю прохладу, к стуку колес, звяканью экипажей и зазывным крикам с повозок уличных торговцев. Нищие клянчили милостыню, мужчины и женщины торопились навстречу судьбе, ожидая, что тяжелые небеса разразятся летней грозой. Уильям остановился и купил газету у мальчишки, звонко выкрикивавшего:

– Последние новости из суда над сэром Гербертом! Читайте все! Всего только пенни! Читайте новости!

Но когда Монк развернул газету, нового там оказалось немного: те же самые сомнения в достоинствах Пруденс, которые привели его в ярость.

Оставалось еще одно место, где следовало попробовать продолжить расследование. Нанетта Катбертсон проводила вечер накануне убийства со своими друзьями лишь в нескольких ярдах от госпиталя. Возможно, эти друзья смогут что-нибудь сообщить, сколь тривиальны ни были бы эти подробности…

Дворецкий дома, в котором гостила Нанетта, встретил Монка весьма прохладно. Сыщик не сомневался, что если бы он мог сказать, что хозяева не принимают, не нанося тем ущерба правосудию, то так бы и сделал. Хозяин дома, некто Роджер Уолдемар, был краток до грубости. Жена его, однако, проявила большую вежливость, и Уильям заметил огонек восхищения в ее голосе.