«Мир приключений» 1975 (№22) - Кир Булычев

Рыжий Чукча повеселел, глаза его заблестели.

— Стойбище Тальвавтына близко, — сказал он тихо и вкрадчиво, — конец твоего пути!

В его голосе слышалось скрытое торжество.

— Нашего пути… — холодно поправил я.

Полуночное солнце повисло над гребнями сопок и ниже уже не спускалось. В косых его лучах величественный конус с каменным останцем на вершине горел дивным малиновым светом, словно освещенный изнутри. В долинах улеглись темные тени, а небо сияло нежными красками: розовыми, фиолетовыми, зелеными, голубыми, незаметно переходящими друг в друга.

Невольно я залюбовался игрой света.

— Чай последний раз пить надо… — сказал Илья, вытаскивая из котомки маленький чумазый чайник.

Рыжий Чукча взял посудину, сбежал к близкому перевалу и зачерпнул воды из темно-синего озерца. Мы с Ильей смастерили из камней очаг, собрали ворох черного высокогорного лишайника. Бриопоген, сухой как порох, ждал только спички.

Странное это было чаепитие. Молчаливо сидим у догорающего костра, вокруг притихла уснувшая горная страна, раскрашенная бликами потухающей зари. Над гребнями сопок низко висит бледный серпик луны.

Спрашиваю нашего рыжеволосого спутника, долго ли он прогостит у Тальвавтына.

— Коо[8], — неопределенно ответил он, — невесту буду искать.

— Ты хочешь остаться у Тальвавтына навсегда?

— Коо…

Разговор не клеился. Летнее стойбище Тальвавтына, вероятно, километрах в десяти, не больше. Илья спрятал чайник в котомку, затоптал тлеющую золу, и мы снова пустились в путь по каменистым гребням. Казалось, что вершина с причудливым останцем медленно идет навстречу, облитая кровью.

Я вспомнил рассказ Гырюлькая: там погибли последние корякские воины, сраженные копьями Кивающего Головой и его сотоварищей. В голову лезут мрачные мысли…

Выходим на последний перевал. Внизу широкая корытообразная долина. На плоском ее дне ветвится тонюсенькими рукавами горная речка. А на широкой террасе…

Черт побери, целый город!

С полсотни яранг, смутно белеющих в сумраке долины. Почему так много? Ведь летом оленеводы кочуют с семьями, двигаясь вслед за стадами.

Стойбище спит. Ни одного дымка не вьется над ярангами. Долину запирает молчаливая сопка с “каменным чемоданом”. Вершина ее померкла, стала фиолетовой. Разглядываем с перевала главное стойбище. На восточном краю его различаю большую ярангу Тальвавтына. Вертится назойливый вопрос: зачем собрались они все здесь? Что ждет нас внизу? Пожалуй, зря сунулся в это пекло.

— Большое стойбище! — удивляется Илья. — Почему не кочуют?

Спускаемся в сумрачную долину, точно в бездну. Повсюду следы оленей — вытоптанные ягельники, объеденная листва, поломанные веточки карликовых ивняков и березок, россыпь высохшего помета.

— Совсем все съели, — бормочет Илья, внимательно разглядывая почерневшую, словно после пожара, тундру.

На дне долины — неповторимая свежесть ночного, холодного воздуха. Переходим вброд быстрые и прозрачные рукава речки. Стойбище спит, даже собаки не лают. Минуем одинокую ярангу на отлете. Подходим к большому шатру Тальвавтына. Откуда-то слышатся редкие удары бубна: тамтам, там-там…

В ночных сумерках бубен звучит торжественно и глухо.

— Шаманят, — тихо сказал Рыжий Чукча.

Откинув рэтэм[9], вошли в ярангу. Пламя костра, горящего посреди яранги, освещает медными бликами скрюченную фигуру. Узнаю старуху Тальвавтына. Она сидит на корточках и, мерно покачиваясь, словно в забытьи, бьет в бубен, не замечая гостей. Тень ее, похожая на горбатую птицу, мечется по натянутому рэтэму.

У ног старухи, на оленьей шкуре, неподвижно лежит человек. Лицо его накрыто темным платком. Он простерся недвижный и молчаливый.

— Умер?! — невольно вырвалось у меня.

— Не Тальвавтын это, — прошептал Рыжий, — шаман Экельхут…

Старуха, не обращая ни на что внимания, била и била в бубен.

— Духов зовет, — пробормотал Илья, — сейчас шаман лечить Тальвавтына станет. Всю ночь, видно, шаманил.

И тут я заметил в глубине шатра, под балдахином откинутого летнего полога, ворох мехов и бледное лицо Тальвавтына. Укрытый меховым одеялом, старик дремал.

Вдруг шаман мигом сдернул платок с лица, вскочил, выхватил у старухи бубен и стал громко бить в него и петь заунывно и протяжно. Иногда пение переходило в зловещий вой.

Лицо Экельхута, морщинистое и свирепое, подергивалось нервной дрожью, на лбу блестел обильный пот. Нестриженые космы жесткими прядями падали на плечи. Глаза лихорадочно блестели. Хмурились густые черные брови. Жесткие линии губ подчеркивали свирепость лица прокаленного морозами, темного от загара.

Невнятно он бормотал какие-то заклинания, а потом громким, пронзительным голосом заговорил быстро и сбивчиво — на разный манер.

Старуха, согнувшись в три погибели, внимательно слушала и кивала головой. Я не успевал уловить смысл невнятной речи шамана.

— Говорит, — перевел Рыжий Чукча, — духи велят медведя убить, сало топить, грудь, бока Тальвавтыну сильно мазать, крепкий чай с медвежьим жиром пить, в зимнюю одежду тепло одеваться…

— Крепкий шаман! — одобрительно кивнул Илья.

Советы шамана действительно были дельными. Видимо, он добросовестно хранил житейскую мудрость поколений. О чудодейственной силе медвежьего жира я слышал еще на Омо-лоне. Но в нашей аптечке мы принесли куда более действенное лекарство — сульфазол. Сульфазолом Костя успешно лечил воспаление легких у оленей.

Экельхут бросил бубен и устало опустился на шкуру. Старуха точно пробудилась ото сна. Заметив Рыжего, она угодливо согнулась, всем своим видом выражая почтение, меня наградила злобным взглядом, подкинула дров в костер и подвинула к огню прокопченную клюшку с чайником.

Я подошел к Тальвавтыну, опустился на шкуру и положил ладонь на горячий его лоб. Он тихо застонал, открыл покрасневшие веки. Глаза его вспыхнули. Он порывисто приподнялся на локтях…

— Пришел ты, Вадим! Совсем помираю, везде болит, духи отвернулись от меня.

Вытянув из рюкзака аптечку, я достал градусник и сунул старику под мышку.

— Крепко прижимай, нельзя ронять.

Экельхут молчаливо следил за каждым моим движением. В его недоверчивом взгляде светилось острое любопытство. Я попросил старуху опустить полог Тальвавтына. Экельхут протянул мне бубен, решив, видимо, что я собираюсь шаманить в пологе.

— Не нужны мне твои духи — сам лечить буду, — остановил я его.

Сам не знаю, почему так грубо ответил ему.