Избрание сочинения в трех томах. Том второй - Всеволод Кочетов

Где только они не побывали вдвоем с Горбуновым! Заходили в ясли, в детский сад, в портновское ателье; часа два провели в клубе. Заведующий клубом Вениамин Семенович водил их из аудитории в аудиторию, из гостиной в гостиную, подробно говорил о каких–то своих неосуществленных замыслах.

Зашли они однажды вечером даже в фирменную пивную пивоваренного завода «Белый медведь», посидели там за мраморным столиком. К ним подсаживались кораблестроители, чокались кружками о кружку Жукова, поздравляли его с прибытием к ним на завод, добродушно посмеивались, говорили: «Уж как–нибудь не обидим».

В конце концов Горбунов предложил Жукову сходить на рыбалку к Желтой яме: «Тогда, как говорится, наша жизнь будет вам представлена со всех сторон».

Заводский народ знал множество мест удачливой рыбной ловли. Одни, большей частью ребятишки, садились на камни возле моста через Веряжку и таскали плотичек. Другие седлали гнилые сваи заброшенных пирсов на Ладе, под которыми водились крупные окуни. Третьи переезжали Ладу на лодке и с плотов, возле лесопилки, ставили многокрючковые снасти — переметы или отпуска. Четвертые ходили под парусами далеко в залив.

Самым неудачливым местом считалась так называемая Желтая яма. Но как раз именно она, эта Желтая яма, сильнее всего манила к себе заядлых удильщиков.

Желтая яма имела почти километр длины и до пятисот метров ширины; берега ее уходили под воду крутыми обрывами, отвесными, как стены. Когда–то — эти времена помнили только старики — здесь был песчаный карьер. Его забросили еще до первой мировой войны, в течение нескольких лет он наполнился водой чуть ли не вровень с берегами, стал глубоким озером, возле которого, врастая в землю, ржавели железные сочленения драг и экскаваторов.

Как попали туда карпы и когда — никто не знал; но в Желтой яме они водились с давних пор. Прошлым летом слесарь Бабашкин вытащил карпа в пуд весом. Лобовую кость огромной рыбины, обернутую носовым платком, Бабашкин носил в кармане несколько месяцев и, кому бы ни показывал, каждому задавал один и тот же вопрос: «Как думаешь, чья?» Подкидывали на ладони, определяли тяжесть, пробовали на ощупь, — говорили: баранья, свинячья, — чья угодно, только не рыбья, настолько могуча и несокрушима была эта костяная плитка.

Пудовая добыча случалась редко, — в три, в четыре года раз. Но нелегко было выудить и самого рядового карпенка, сплошь да рядом рыболовы уходили от Желтой ямы с пустыми руками, не только без добычи — даже и без снастей. И все–таки в следующую субботу вновь шли на злосчастное место. Самозабвенных завсегдатаев Желтой ямы — в том числе и самого себя — главный конструктор завода Корней Павлович называл «карпинистами». Поймать карпа было для «карпинистов» то же самое, что для авиатора перевернуться через крыло, скользнуть в штопор и затем раз десяток подряд проделать петлю Нестерова.

Чего только не выдумывали любители ловли карпов, лишь бы овладеть высшим пилотажем удильщика! Они изобретали свои собственные приманки и насадки, скрывая рецепт в глубокой тайне даже от самых лучших друзей. Они варили пшенные, овсяные, рисовые каши, цементировали это варево крупчаткой, сдабривали его подсолнечным или ореховым маслом. Они разводили мучных червей, жирных и тупорылых. Они плели лески чуть ли не из скрипичных струн. Они хитрили на каждом шагу. Но карпы были еще хитрей. Карпы тяжело бухали, играли, плескались посреди озера, а на крючок не шли.

В первое послевоенное лето был такой случай. Председатель правления артели «Приморский обувщик» решил перехитрить сразу всех — и карпов и «карпинистов». В один прекрасный вечер предприимчивый руководитель артели прибыл к озеру на грузовике, с бригадой своих мастеров, с лодкой и с неводом.

Под возмущенную брань, удильщиков невод был заведен, и, когда он охватил добрую половину озера, на берегах наступила напряженная тишина. Удильщикам казалось, что отныне — все кончено, злая воля отнимает у них самое дорогое, самое заветное — почти кусок жизни.

Невод между тем шел, шел, делая свое черное дело, крылья его смыкались… И вдруг тишину нарушил тяжелый всплеск, — грузная, большая рыба рывком перебросилась через линию деревянных поплавков. За ней вторая, третья… и на озере началось нечто подобное рукопашному бою, — вода клокотала и пенилась. Карпы уходили через верх невода. Глядя на то, как маневрировали их мудрые рыбьи деды, посыпалась через поплавки и карпиная мелочь.

Сосны, со всех сторон обступившие Желтую яму, никогда не слыхивали таких победных кликов, какие гремели под ними в эти минуты решительного перелома битвы на озере. Обычно под береговыми соснами люди ходили на цыпочках и говорили шепотом. А тут даже дед Матвей, в ту пору еще хаживавший на рыбалку с Ильей Матвеевичем, — даже он кричал вслед карпам: «Наша берет! Что, выкусили?!» Последние слова относились уже не к карпам, а к «приморским обувщикам», которые огромнейшей своей сетью вытащили два–три десятка каких–то заблудших озерных недорослей и, посрамленные, вскоре уехали в город.

К Желтой яме по субботам сходились одни и те же удильщики. Они давным–давно друг друга знали — и по заводу и по рыбалке. Они оставались тут на всю ночь, жгли в отдалении от берега костры, ужинали, завтракали. Было на озере нечто вроде клуба под открытым небом или однодневного дома отдыха, у которого ни стен, ни крыши, зато почти каждый отдыхающий — он же и затейник.

До Желтой ямы было километров шесть. Жуков и Горбунов шли медленно, пришли позднее основной массы «карпинистов», которые, закинув удочки, уже сидели у воды — такие тихие–тихие и недвижные, будто это были не люди, а камни, раскиданные вокруг озера. Только в отдалении, под соснами, где курился костерок — для разгона комаров, собралась небольшая группа человек в десять — двенадцать, — тоже, видимо, опоздавшие. Они яростно о чем–то спорили. Жуков с Горбуновым подошли. Внимания на них никто не обратил.

— Ничего смешного нету! — сердито говорил сухой, длинный старик.

— Александр Александрович Басманов, мастер, — шепнул Жукову Горбунов. Жуков кивнул головой. Он уже знал и Александра Александровича, и. его начальника, Илью Матвеевича.

— Да, ничего смешного! — повторил Александр Александрович.

— А ты бы, дядя Саня, согласился вместо санатория сено, например, косить или картошку окучивать? — со смехом спросил средних лет человек в распахнутом кителе, под которым виднелась татуировка, покрывавшая всю грудь.

Горбунов догадался, о чем шла речь.

— Был у нас случай, — зашептал он почти в самое ухо Жукову. — Один инженер поехал на курорт, да не доехал, слез по дороге в рыбачьем колхозе и там провел весь отпуск.

— Болтовню болтаешь! — еще злее ответил Александр Александрович. — Такие поступки по расписанию не делаются. Они происходят от душевного расположения.

— «Душа», «душевное расположение»… Да ты, дядя Саня, идеалист, оказывается, — продолжал обладатель татуировки. — Главное все–таки не душа, а разум. Душа, как говорится, — мистика.

— И полушки не дам за голый разум! От голого разума — одно зло идет… если душа его не подправляет. Ты мне ответь: разве мог бы душевный человек чумных блох выдумать? Нет у него, сук–киного сына, никакой души, только разум… и не нужен мне такой разум, будь он неладен!..

— Хватит, хватит, — вмешался Илья Матвеевич. — Доспоритесь, время прозеваем. — Он заметил Жукова, поздоровался с ним, предложил идти вместе искать местечко.

Пошли на другую сторону озера. Илья Матвеевич вел расходившегося старика под руку, тот руку у него вырывал.

Закинув удочку, Жуков вспоминал детство, ставок под Бахмутом, со стороны внимательно следил за начальником и мастером стапельного участка. Оба не спеша размотали удочки, не спеша их закинули. Меж сосен сгущался предзакатный лиловый сумрак, и в темной раме леса завечеревшее озеро казалось сказочным окном в какой–то светлый, ясный и голубой мир, — в воде отражалось небо, почти не тронутое вечерними тенями. В отраженной этой голубизне стояли веерами пестрые поплавки.

Жуков услышал, как Илья Матвеевич вполголоса сказал:

— А ты не прав, Саня. Разум все–таки лучше глупости, даже самой доброй–раздоброй. От разума — движение, от глупости…

— Ни лешего ты, Илья, не понял. Разве я за глупость стою? Тьфу тебя!.. До чего ты наловчился каждое слово наизнанку вывертывать!

— Зря кипятишься, Саня, — ответил Илья Матвеевич. — Не такой уж я бестолковый, кое–что понял. Надо уметь главное отделять от второстепенного. Разум — всегда есть разум. Не бывает он ни злой, ни добрый. Те же блохи, возьми… Ученые, которые открыли бацилл да микробов, — разве от злобы или от доброты они их открывали? Оттого, что разум того достиг! А чтобы расплодить микробов да нашпиговать ими блох — никакого разума и не требуется. Опять тебе говорю — различай: разум–то разум, а кому, главное, он служит? Все, что он вырабатывает, и на зло повернуть можно, и на добро, — смотря, в чьи руки выработанное разумом попадет.