Избрание сочинения в трех томах. Том второй - Всеволод Кочетов

— Катя — будущий историк, — сказала она. — И, кажется, моя будущая родственница.

Катя смутилась. Зачем это говорить, никому не интересно, и кто это выдумал? Стыд какой! Катя поспешно заговорила о Рылееве, Бестужеве, о России начала девятнадцатого века. Вениамин Семенович внимательно слушал, разглядывал Катино лицо, глаза, руки. Потом заговорил сам, и говорил так интересно, что Катя вполне убедилась в его дружбе с автором книги о декабристах. Вениамин Семенович знал эту книгу, по–видимому, не хуже, чем сам автор. Он говорил и говорил, и Катины познания по истории по сравнению с его познаниями показались ей ничтожными.

Тени под деревьями стали еще гуще. Лида сказала, что пора домой, и, когда все поднялись, успела шепнуть Кате: «Совсем сегодня загулялась. Бегала по магазинам да вот еще Вениамина Семеновича встретила. Сказал: провожу вас. Правда, интересный человек?» — «Очень», — также шепотом ответила Катя.

Сойдя с троллейбуса возле завода, она хотела попрощаться и бежать домой, но получилось как–то странно. Вениамин Семенович попрощался с Лидой и пошел вдруг с ней, с Катей. Он задумчиво молчал, шагая рядом. Молчать было очень трудно, и Катя не выдержала.

— Вы, наверно, тоже историк? — спросила она.

— Историк? — Вениамин Семенович как бы очнулся от забытья. — Нет, я представитель вымирающей категории людей. Я романтик. Вот вы интересовались, знаком ли я с автором этой книги. А спросите, с кем я не знаком! С кем я не встречался! Мне приходилось бывать у Алексея Максимовича Горького, у Алексея Николаевича Толстого, встречался я и с Маяковским…

Он продолжал называть людей, одни имена которых приводили Катю в восторг.

— Однажды Алексей Николаевич Толстой… это было до войны, в Детском Селе… черкая на полях моего рассказа…

Катя была потрясена: какой удивительный человек работает на их заводе! Разве подумаешь, глядя на него со стороны? Никто, наверно, и не знает его как следует. Ну да, он же сам сказал, что только с ней так откровенен. Почему бы это? Не считает ли он ее глупенькой девчонкой, которой можно говорить что угодно, все равно она не поймет? А может быть, она ему понравилась своей серьезностью и он ей доверяет?

Они уже дошли до Катиного дома, но Катя не спешила подать руку Вениамину Семеновичу, — ей не хотелось домой, ей хотелось еще с ним говорить, слушать его, расспрашивать.

На прощанье Вениамин Семенович сказал:

— Будет грустно, заходите ко мне в клуб. Покажу свои книги, что–нибудь почитаю. Только условие: если будет грустно. Для веселья я плохой товарищ. Я уже старый, и не об увеселениях мне думать, Катюша.

Он снял очки, глаза его от этого сощурились, сделались добрыми, печальными. Кате стало очень жалко Вениамина Семеновича.

6

Директор Иван Степанович только что вернулся из Москвы и привез новое задание правительства. Наконец–то все слухи, все разговоры в курилках перестали быть слухами и разговорами!..

В обеденный перерыв рабочие толпились в цеховых конторках, окружали парторгов, мастеров, ловили на ходу инженеров. Был атакован и Илья Матвеевич,

— К директору вызывали?

— Вызывали.

— Рассказывай, товарищ начальник! — требовали бригадиры, заполнив голубую конторку на пирсе. Стальная, она гудела от голосов.

— Чего вы хотите, ребята? — отбивался Илья Матвеевич. — Индивидуального каждому разъяснения? Дело немыслимое. Народу у нас тысячи. На митинге все будет сказано. Главное — потерпеть. Осталось четыре часа.

Илья Матвеевич утирал потное лицо платком: в конторке становилось жарко; хитро усмехался.

— Упрямый ты человек! — с досадой и злостью сказал старый клепальщик с желтыми, как охра, вислыми усами. — Правительство задание дает народу, а он в молчанку играет. Ну погоди! В партком пойду!

Звякнув железной дверью, он вышел из конторки. В партийный комитет идти не понадобилось. На пирсе в толпе стоял Александр Александрович и, терпеливо объясняя по нескольку раз одно и то же — каждому вновь подошедшему с начала, — пересказывал все, что час назад узнал от Ильи Матвеевича.

После гудка несколько тысяч кораблестроителей собрались в корпусном цехе. На железную площадку винтовой лестницы взошли директор Иван Степанович, парторг ЦК Жуков, председатель завкома Горбунов, ведущие инженеры; среди них и Антон Журбин.

Не сразу улегся шум в гулком цехе. Ивану Степановичу пришлось довольно долго постоять в молчании, держась за поручень площадки.

— Дорогие товарищи! — заговорил он. — На тихой нашей Ладе начинаются громкие дела. Родине нужен большой, отличный флот. И нам с вами в решении этой всенародной задачи предстоит принять гораздо более значительное участие, чем было до сих пор. В самые ближайшие годы мы обязаны утроить выпуск кораблей. Утроить!

Иван Степанович рассказывал о перестройке и реконструкции цехов, о новой технологии, о новых методах труда, без чего такую задачу не решить.

После него выступил Антон.

— Правильно говорит Иван Степанович! — сказал он не очень громко, не надрывая горла, но в цехе была акустика, которой могли бы позавидовать лучшие концертные залы, и Антона услышали даже самые дальние. — Совершенно правильно. В наше время, чтобы выиграть сражение, надо насытить войска техникой, надо выработать тактику в полном соответствии с местностью, данными разведки и поставленной задачей, надо достичь тесного взаимодействия родов оружия и наладить четкое управление боем. Как это перевести на наш рабочий язык?

Антона слушали внимательно. Каких–нибудь десять лет назад Антоха Журбин бегал по строительным лесам с гаечным ключом в руке, играл в заводской футбольной команде правого нападающего, печатал смешные стишки в многотиражке и в клубном драмколлективе здорово изображал малосознательных пареньков, которых надо было воспитывать на протяжении всей пьесы. И вот как переменилось дело за эти недолгие годы! Как ловко человек говорит — до каждого доходит! И как не дойти сравнению с боем до людей, среди которых многие — давно ли? — носили погоны — то ли рядовых, то ли сержантов, а то и капитанов, майоров, подполковников.

— На наш рабочий язык это переводится очень просто, — продолжал Антон. — Максимальная механизация производства — раз. Его организация — два. И три — самая что ни на есть разносторонняя подготовка войск к бою. Имеется в виду техническая учеба. Я был мальчишкой во времена авральщины, но я авральщину помню. Выполняли план? Выполняли. Но как? Случалось, без выходных работали. Случалось, по двенадцать, по пятнадцать часов не покидали рабочее место. Можно таким способом увеличить выпуск кораблей? Можно. Процентов на десять, допустим, даже на пятьдесят. Но нам не эти проценты нужны. Нам надо тройное увеличение программы. И никакими сверхурочными, никакой мускульной силой этого увеличения не достигнуть. Те стройки на Волге, в Крыму, на Украине, которые народ называет стройками коммунизма, — разве они осуществимы мускульной силой в сроки, установленные правительством?

Антон передохнул. Председатель завкома Горбунов воспользовался короткой паузой, отыскал глазами Илью Матвеевича в толпе и поманил его к себе наверх.

— Мы выходим на дорогу к коммунизму, — говорил Антон, и, пока он это говорил, Илья Матвеевич взбирался на лестницу, подталкивая перед собой грузного краснолицего человека в белом кителе и в морской фуражке, тоже с белым верхом, — многим на заводе известного капитана дальнего плавания, Соловьева Павла Ивановича, пароход которого стоял на ремонте в заводском доке.

— Мы открываем замечательную эпоху, — слышал над собой голос сына Илья Матвеевич, — эпоху, когда рабочий превратится в техника, в инженера и будет управлять совершенными механизмами. Он уже ими управляет. Машинист шагающего экскаватора один выполняет работу тысяч землекопов. Точно так же, с такой же производительностью труда, мы должны строить корабли!

Антон закончил под аплодисменты, под крики: «Правильно! Молодец Журбин!», отступил от поручня и столкнулся с отцом, которому Горбунов предоставил слово.

— Корабли нам нужны, нечего и говорить. — Илья Матвеевич кашлянул, подумал с полминуты и подозвал к себе Соловьева поближе. Капитан стоял рядом с ним, сосредоточенно и деловито дымя трубкой. — Вот Павел, Иванович… — Илья Матвеевич посмотрел на Соловьева. Тот слегка кивнул головой. — Он тридцать лет плавает по морям и океанам. Он что говорит? Не хватает нам флота на сегодняшний день. — Соловьев снова кивнул. — У нас, у советских людей, задача ведь какая? Не только о себе думать. К нам народы тянутся, что дети к отцу с матерью. На нас глядят, от нас помощи ждут. Вот, допустим, развивается наше сельское хозяйство, невиданные урожаи земля дает, а ученые и колхозники обещают еще больших урожаев, — хлеба–то одного сколько намечается! Разве его съешь? Да мы его другим народам повезем! Мы не пушки повезем, не бомбы, а хлеб, дорогие товарищи, хлеб!