Моя мадонна / сборник - Агния Александровна Кузнецова (Маркова)

Она заглянула в детскую, постояла в дверях. На одеяле, разостланном на полу, сидели Машенька и Саша. На низком табурете возле них старая, из Михайловского, няня Ульяна вязала варежки детям. Толстый Сашенька, этакий милый увалень, по словам Александра Сергеевича, — вылитый он в детстве, тянулся за клубочком шерсти, который, словно живой, уползал от него, и бормотал что-то на своем детском языке, довольно смеясь, взвизгивая пронзительно. Машенька, тоже похожая на отца, кудрявая, голубоглазая, увлеченно играла тряпичной куклой, сшитой няней.

Никто не заметил Наталью Николаевну. Она пошла в столовую.

— Ну, вот, — раздраженно сказала Екатерина, снимая папильотки и осторожно раскручивая волосы, — зачем поехал Александр Сергеевич в Михайловское, когда ты на сносях? Говорит, на десять дней! За десять дней вдохновение не придет. А если и придет — расписаться не будет времени!

— Катя! Он поэт! Мало ли какие мечты побудили его к этому! — с упреком возразила Александра.

А Наталья Николаевна, как обычно, молчала и думала о том, что волновало ее постоянно: какая же тяжкая выпала ей доля — быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин!

Она ушла в спальню, сбросила шаль, села в кресло, на низенькую скамеечку поставила отекавшие в последнее время ноги, вспомнила его виноватое лицо, выдававшее, что он всеми помыслами был уже там, в родном Михайловском, и так верил, что именно там, как прежде в Болдине, его посетит вдохновение…

Она знала, что сразу же полетят письма с подробными рассказами о его пребывании в Михайловском. Будто сама Наталья Николаевна побывает на зеленых просторах поместья, войдет в старый дом, увидит, как сядет Пушкин за письменный стол.

И она простила его.

А Пушкин, приехав в Михайловское, переживал забытый душевный восторг. Он стал снова молодым. Бегал по аллеям, срывал недавно распустившиеся листья, зарывал в них лицо, вдыхал, наслаждаясь, аромат весны. Он прибежал на пруд, по-ребячьи поклонился ему в пояс, прошелся по шаткому мостику, прислушиваясь к знакомому скрипу старых досок, выбежал за околицу и там остановился. Сердце его билось, грудь вздымалась, глаза горели молодым азартом. Хотелось и писать и плакать. Все так же бежала в неведомое до боли и восторга знакомая с детства Сороть, в яркой зелени берегов, широко и вольно раскинулась весенняя синь неба. Старая ветряная мельница, неподалеку от озера Маленец и нижней дороги из Михайловского в Савкино, лениво, но приветливо помахивала поэту крыльями.

Потом он вернулся в усадьбу, перемахнув прямо через плетень, и замер около домика Арины Родионовны. Тихо сказал:

Подруга дней моих суровых. Голубка дряхлая моя! Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня.

И она, старая няня, ожившая в его воображении, покряхтывая, торопливо спускалась с крыльца в широкой, длинной юбке, прикрытой фартуком, в темной кофте, в белом платке, повязанном под подбородком. Лицо все в морщинах, милое, родное лицо. А в глазах материнская любовь…

«Мама!» — сказал, как прежде, Пушкин. «Какая же я вам мама, Александр Сергеевич!» — ответила она с улыбкой, сердцем принимая это имя. Она действительно с детства была ему матерью. Другой ласки, другой материнской заботы он не знал.

А теперь уже никто и не ждал здесь Пушкина… В домике Арины Родионовны кто-то жил, и приезд Александра Сергеевича был для всех, так же, как для него самого, полной неожиданностью.

К вечеру предзакатное солнце косыми лучами позолотило изумрудную листву берез и осин, тронуло розовой краской их белые и темно-зеленые стволы, по аллеям, тут и там, подсветило камешки и стекляшки, и они, прежде незаметные человеческому глазу, сейчас, вспыхивая, что-то свое привносили в общую гармонию красоты. Пушкин направился в Тригорское к своему верному другу Прасковье Александровне Осиповой-Вульф.

Старый конюх предложил барину коня, но тот отказался.

Он не умел ходить медленно. Он почти бежал по изрытой дождями и колесами дороге. Остановился возле трех старых сосен, окруженных молодыми тонкостволыми сосенками.

Его охватила непонятная, легкая грусть, которая и потом пробуждалась в сердце, в последний приезд осенью того же года на похороны своей матери.

Великий поэт навечно запечатлел уголок родной земли стихами:

…На границе Владений дедовских, на месте том, Где в гору подымается дорога, Изрытая дождями, три сосны Стоят — одна поодаль, две другие Друг к дружке близко…

Прасковья Александровна встретила Пушкина на крыльце. Она стояла с книгой в руках, в черном чепце, в черном просторном платье, маленькая, располневшая. Она присматривалась к быстро подходившему Пушкину, издали не узнавая его. А когда узнала, шагнула навстречу так проворно, что он испугался: не упала бы она со ступеней, со слезами протянула ему навстречу руки вместе с книгой.

— Александр Сергеевич! Милый друг мой! Аннет! Евпраксия! Пушкин приехал! — И лицо ее ожило, помолодело.

В доме поднялся гвалт. С крыльца поспешно спустилась Анна Николаевна. Сбежала Евпраксия Николаевна, опередив сестру, и бросилась прямо в объятия Пушкина. Она в белом платье, полная, «в три обхвата», как говорил Пушкин, а за нею мчались ее дети, не понимая, в чем дело, не зная Пушкина, они просто использовали удобный случай бежать, шуметь, радоваться и кричать во все горло, понимая, что в такой момент ни маменька, ни бабушка их не остановят.

В дверях появляется сияющая, но сдержанная Мария — младшая дочь Прасковьи Осиповны.

— Как хорошо, что все вы тут! — обрадованно сказал Пушкин, до слез тронутый сердечной встречей, и любовно окинул взглядом своих друзей.

И вспомнилось:

О, где б судьба ни назначала Мне безыменный уголок, Где б ни был я, куда б ни мчала Она смиренный мой челнок, Где поздний мир мне б ни сулила, Где б