Особый отдел и пепел ковчега - Юрий Брайдер

— Есть такие дружки, от которых сам бог велит избавиться, — заметил Ваня.

— Это ты о себе? — поинтересовался Цимбаларь, но тут же обратился к Кондакову: — Пётр Фомич, какова, с вашей точки зрения, лучшая пора для мужской дружбы?

— Ну не знаю, — тот пожал плечами. — Наверное, когда круг иных интересов ограничен. Нахождение в закрытых учебных заведениях, служба в армии, отсидка в зоне. Да мало ли что ещё!

— Вот и я такого же мнения. Следовательно, в дисбате у Окулиста должны были остаться душевные друзья, на зов которых он может клюнуть... Лопаткина, нужно срочно раздобыть список тех, кто вместе с Окулистом отбывал срок наказания в дисциплинарной части и сейчас проживает в Москве.

— А если таких не окажется?

— Тогда будем искать его друзей по детскому саду.

Вопреки сомнениям Людочки, товарищи Окулиста по несчастью нашлись. И не один, а сразу двое. Первый работал грузчиком на молочном комбинате. Второй, занимаясь частным предпринимательством, держал в пригороде небольшую мастерскую, изготовлявшую элитные гробы из дуба, ясеня, ореха и других ценных пород древесины.

Кинули жребий, по воле которого Кондакову достался грузчик, а Цимбаларю — гробовщик. Людочка продолжала изучать иудейские апокрифы и сочинения каббалистов. Ваня околачивался около молдавских рабочих, из среды которых Окулист мог бы завербовать себе нового поставщика патронов.

Поздней осенью коровы доились уже вполсилы, а потому в молочной промышленности наметился сезонный спад. Именно на это обстоятельство упирал грузчик Хабибулин, согласившийся обсудить с Кондаковым кое-какие деликатные вопросы, касавшиеся как своего прошлого, так и настоящего.

— А вот летом я стал бы разговаривать с вами только после принудительного привода, — говорил он, стараясь перекричать гул сепараторного цеха. — Летом у нас работы не огребёшься. По две смены подряд пашем. Молоко рекой прёт, и с каждой тонны я имею свою копейку. Во, видишь? — Хабибулин продемонстрировал массивный золотой перстень. — В июле на премиальные купил.

Узкое личико с короткой верхней губой, из-под которой торчали вперёд острые резцы, делало его удивительно похожим на зайца. Видимо, понимая это, он при разговоре прикрывал рот ладошкой.

Когда Кондаков вкратце изложил Хабибулину цель своего визита, тот согласно кивнул и затараторил в ответ:

— Какими делишками занимается Степанов, я уже давно знаю. Возле каждой ментовской конторы его фотки висят. Хоть целый день любуйся! Конечно, мужик зарвался. Давно его надо к ногтю брать. Только я вам в этом деле не помощник.

— Это почему же? — осведомился Кондаков, чья обувь успела отсыреть от молочной сыворотки, реки которой буквально текли по кафельному полу цеха.

— Потому, что я Степанова только на словах осуждаю, а сердцем целиком на его стороне, — охотно пояснил Хабибулин. — Это как алкоголизм. Можно не пить годами, но при этом испытывать неутолимую тягу к спиртному. Я не ворую и не мокрушничаю, но ощущаю себя прирождённым бандюгой. Стоит мне только попасть в компанию Степанова, и я пойду по кривой дорожке. Вам это нужно? Нет. И мне не нужно... Я и так каждый день борюсь со зверем, затаившимся в душе. Думаете, мне сейчас не хочется задушить вас? Ох как хочется!

— Трудная у вас жизнь, — на всякий случай пересаживаясь подальше, посочувствовал Кондаков. — Так и шизофреником недолго стать.

— А что делать? Я иногда, конечно, позволяю себе расслабиться. То носок у соседа по раздевалке украду, то случайному прохожему поджопник дам. Глядишь, и полегчало на душе.

— Неужто на производстве не воруете? — без всякого подвоха поинтересовался Кондаков.

— Зачем же здесь воровать? Говорю вам, я от каждой тонны молока свой навар имею. В конце месяца тридцать штук набегает. Чем не жизнь! Хотите, я вас фирменным йогуртом угощу? Офигенная вещь.

— Против йогурта возражений не имею, — ответил Кондаков. — Если он, конечно, без цианистого калия.

Гробовщик Осипюк, человек столь же импозантный и основательный, как и его штучный товар, назвал совсем другие причины, не позволявшие ему общаться с Окулистом.

— Мы с ним в казарме на одной шконке спали, — говорил он, угощая Цимбаларя водочкой, настоянной на палисандровых стружках. — Только я внизу, а он на втором ярусе. И с самого первого дня Степанов почему-то невзлюбил меня. Впрочем, он почти всех ненавидел. Даже нашему ротному коту хвост отрубил. Чуть что, в драку кидался... Полюбуйтесь. — Поддёрнув рукав сорочки, Осипюк продемонстрировал тонкий розовый шрам, тянувшийся от сгиба локтя к запястью. — Это он мне писалкой так заделал. Я после чуть инвалидом не стал. До сих пор пальцы до конца не сгибаются.

— Что ему за это было? — спросил Цимбаларь.

— В мориловку посадили. Он, если посчитать, из четырёх недель две в карцере проводил. Уже тогда было ясно, что путного человека из него не выйдет. Перед освобождением он мне прямо в глаза сказал: дескать, особо не радуйся, когда я откинусь, всё равно тебя пришью. Вот такой у меня был сослуживец. Не дай бог с ним опять встретиться. Уж скорее бы вы его замели.

— А давайте мы вас вместо подсадной утки используем, — со свойственной ему прямотой предложил Цимбаларь. — Сначала сделаем так, чтобы Степанов узнал о вашем местонахождении, а потом подкараулим гада и накинем ему на голову мешок.

— Нет уж, увольте! — категорически возразил Осипюк. — Если я делаю гробы, сие ещё не значит, что мне невтерпёж туда лечь... Вы лучше с Приходько потолкуйте. Это, наверное, единственный человек на свете, к которому Степанов испытывал хоть какое-то душевное расположение.

— А кто он? — осведомился Цимбаларь, не встречавший такой фамилии в списке сослуживцев Окулиста.

— Замкомандира нашей роты, — пояснил Осипюк. — Капитан. Сердечный, между прочим, мужик, хотя и служил в поганом месте. Поговаривали, что он сам был не без греха. Если бы не Приходько, от Степанова, наверное, и костей давно бы не осталось. Он его и защищал, и подкармливал, и из всяких некрасивых историй вытаскивал. Как к родному относился.

— Где же нам этого Приходько искать? В Дальневосточном военном округе?

— Он здесь, в Москве. Уволился из армии. Служит мелким чиновником в какой-то префектуре. Мы пару раз встречались. Я ему даже гроб со скидкой обещал. Можете срисовать его данные. — Осипюк раскрыл объёмистый кляссер, на страницах которого вместо почтовых марок были помещены визитные карточки.

К отставному капитану Приходько, с которым теперь были связаны все надежды на поимку Окулиста, опергруппа отправилась в полном составе, за исключением разве что Вани Коршуна, занятого свободным поиском.

Встреча должна была состояться во время обеденного перерыва, то есть на все дела отводился час времени.

Приходько был приветлив, моложав, сохранил военную выправку, и даже такой знаток человеческих душ, как Кондаков, не мог разглядеть в нём никакой червоточинки.

Он прекрасно помнил и времена своей службы в дисциплинарном батальоне, и рядового переменного состава Степанова, к которому до сих пор сохранял тёплые чувства.

— Он был очень похож на моего младшего брата, погибшего по собственной глупости в шестнадцать лет, — рассказывал Приходько. — Такой же вспыльчивый, ершистый, неустроенный. Бывало, гляжу на него, и комок к горлу подступает. Вот я и выделял его среди других, хотя делать это строжайше запрещалось... А почему Степановым интересуется милиция?

— Разве вы сами не догадываетесь? — Кондаков задал встречный вопрос.

— Признаться, нет... Наверное, опять что-то натворил?

— Скорее наворочал... Как волк в овечьем стаде. — В голосе Кондакова появились металлические нотки. — О подвигах вашего Степанова расскажет наша сотрудница Людмила Савельевна.

— Кроме всего прочего обладающая несомненным эпическим даром, — добавил Цимбаларь, пока остававшийся как бы в тени.

Кратко, без эмоций, строго придерживаясь фактов, Людочка рассказала о нынешней деятельности Степанова, больше известного под кличкой Окулист, и в подтверждение своих слов предъявила фотографии его жертв.

— У меня просто нет слов. — Выдержки Приходько хватило лишь на то, чтобы просмотреть первые три-четыре снимка. — Никудышными мы оказались педагогами. Не разобрались в человеке... А он из мелкого пакостника превратился в кровожадное чудовище.

— Не надо казнить себя, — сказал Кондаков. — Горбатого, как говорится, могила исправит. Не верю я во все эти бредни о перековке. Человек не волк. Его не обезвредишь, вырвав клыки и когти. Зло, однажды поселившееся в человеческой душе, неискоренимо. Рано или поздно оно себя покажет.

Людочка прокомментировала эти слова так:

— Пётр Фомич высказывает свою личную точку зрения, не во всём совпадающую с положениями современной криминальной психиатрии.