Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

ему Семка, метнулся в переулок между горящими одним общим костром домами и опять наткнулся на решетку. Из соседнего переулка услышал шум, ругань. Человек кричал:

— Караул!

Семен невольно свернул туда, но впереди за черными клубами дыма ничего не было видно. Задыхаясь, зажав рот и нос собственной бородой, Семен бежал сквозь дым, пока не споткнулся о сломанную решетку. Тут же, головой в канаву, лежал решеточный сторож, из–под задранной к небу бороды была видна страшная рана.

«Станишники грабить пошли, сторожу горло перерезали», — мелькнула и пропала мысль. Побежал дальше.

Здесь, недалеко за углом. Кажется, еще не горит. Но за углом горело. Опять решетка! Но тут сторож знал Семена: пропустил.

— Моих не видал?

— Нет, не пробегали.

— Не грабят?

— Пока бог миловал.

Семенов дом, как шапкой, накрыло дымом. Сорвавшаяся из–под крыши причелина [137] горела ярко, с треском: доска была выдержанная для резьбы — сухая. От нее загорелась ставня. Огонь поблескивал в слюдяном оконце. Больше пламени нигде не видно.

Поспел!

Но, обогнув дом, Семен увидел, что крыльцо горит. Прикрывая лицо локтем от жара, взбежал по лестнице, распахнул дверь. Дым! Дым! Тревожно рыскал по дому.

Пусто!

Повернул к выходу, но там так разгорелось, что не пройдешь. Семен кинулся наверх; на гульбище протер глаза, откашлялся; потом, не задумываясь, прыгнул вниз на гряды. В животе екнуло, по пяткам, как палкой, ударило. Высоко!

Дышать было нечем: почерневшая кольчуга давила нестерпимо грудь. Содрал ее, бросил. У колодца стояла забытая бадья. Напился, остатки воды вылил на себя.

«Ух! Теперь легче! Где же мои?»

На дворе, в кладовой, в погребе, на сеновале — пусто.

Выбежал на улицу, тут же увидел соседа.

— Где Настя?

Тот очами хлопал обалдело.

— Настя, Настя, говорю, где?

— Семен Михайлович, ты! Как у нас все гореть начало, жена твоя парнишку схватила и туды побежала, к Неглинной, значит, видать, в Кремль.

Семен бросился к Неглинной, бежал без дороги, выбрался на берег, ахнул: там за рекой пылал Кремль, отсветы пламени плясали на воде.

— О господи, они там, в Кремле!

На мосту Семен почти ослеп и оглох от рева пожара, дыма, искр. В душе ничего не осталось, кроме страха за жену и сына.

— Где они? Где они?

А Настя была совсем недалеко.

Поняв, что пожар дойдет до них, она бросила все, хотела бежать в Кремль, сосед правду сказал. Но прямая дорога туда была уже отрезана. Свернув в сторону, Настя тут же заплуталась в дымной тесноте переулков. Где бежала, разве упомнишь? Откуда силы брались! Может быть, не упала, не задохнулась только потому, что Ванюшку к груди прижимала.

Но пламя шло кругом, охватило, настигло.

Настя рухнула в придорожную канаву, телом своим прикрыла сына. Очнулась оттого, что кто–то теребил ее. Открыла глаза. Сперва увидела, что трава вокруг пожухла, даже сочные листья лопуха покоробило жаром, только потом поняла, что теребил ее Друг.

Пес, найдя хозяйку, повизгивал, норовил, как всегда, лизнуть в лицо. Настя погладила его. Шерсть у пса во многих местах была жесткая — паленая. Хотела встать, но в глазах было темно; провела рукой по лицу, скользнула по голове, почувствовала под ладонью такие же жесткие, как шерсть Друга, пряди волос, поняла: тоже опалилась.

Пес, ухватив зубами за сарафан, тянул из канавы.

Послушалась, с трудом подняла Ванюшку, покачиваясь, побрела дальше. Шла сквозь горячий пепел, который ветер нес по улицам.

Пес оглядывался, отрывисто лаял, когда Настя останавливалась: звал и вывел к Неглинной.

Река! Спасение!

Побежала, споткнулась, упала в горячую золу. Ванюшка горько заплакал: обжегся. Поднималась и вновь падала, задыхаясь, ползла к воде. Сарафан начал тлеть. Сил оставалось только, чтобы поднять голову, пса позвать.

Между клочьями дыма, разорванного вихрем, увидела на самом берегу Неглинной какие–то избы. Там огня не было, но избы стояли без крыш: обгорели, наверно. Разглядела: вокруг метались люди — стены поливали.

Закричала, поперхнулась дымом, закашлялась. Опять очнулась от собачьего лая, казалось, из дальней дали донеслись голоса:

— Здесь она где–то.

Вдругорядь упала, изнемогла.

— И пса за дымом не видно. Эй, баба, бабонька, где ты?

— Откликнись!

Откликнулся Друг; у Насти ни сил, ни голоса не осталось, едва могла еще слабеющими, обожженными руками прижимать к груди Ванюшку, а как потащили ее — не слышала, только вдруг стало темно, на лицо полилась прохладная вода.

— Бабенка–те молоденькая, — прошамкал над ней старушечий голос.

Открыла глаза, опомнилась, рванулась:

— Ванюшка!

— Што ты, болезная, как всколыхнулась, тута он, тута, в баньке, — забормотала в ответ старуха.

— В баньке? — Настя села на лавке, безумными глазами водила вокруг.

— Ну да, не видишь, што ли? Все мы здеся хоронимся: бабы да робяты. Экие страсти господни! Как горит! Как полыхает!

Настя медленно приходила в себя, разглядела в красноватой