Зарево - Юрий Либединский

Внимательно слушая, Алым и Кази-Мамед переглядывались и одобрительно кивали головами.

— Вижу, тропа подвигов по-прежнему влечет тебя, молодец, — ответил ему Кази-Мамед. — За это можно только похвалить. Я расскажу то, что ты надумал, нашим старшим и посоветуюсь с ними. Такому молодцу, как ты, скучно целыми днями сидеть в подвале, — сказал он по-русски. — Ничего, отдыхай пока. Ты большое дело сделал, великие слова привез от самого Ленина. Отдыхай хорошенько, сокол, скоро выпустим мы тебя на волю.

Кази-Мамед легко и мягко, как кошка, поднялся с места, поклонился — и вот его уже нет, он ушел бесшумно и стремительно, так же, как появился.

В эту ночь Алым не вернулся домой. Гоярчин до самого рассвета просидела у дверей, а наутро все у нее стало валиться из рук, глаза блестящие и сухие, губы потрескались, она, казалось, постарела лет на десять. Когда у нее горшок с водой опрокинулся в мангал и дом наполнился шипением и чадом и надо было снова кипятить воду для того, чтобы готовить обед, Науруз подошел к ней, взял ее руку и сказал:

— Отдохни, сестра… идем.

Она, услышав веселореченское слово «сестра», которое знала от мужа, как ребенок, послушалась его и, едва положив голову на нары, заснула.

А Науруз весь день провозился с детьми. С помощью Айсе сварил обед и накормил детей. Он вынул из колыбельки маленького Сафара, обмыл его, напоил молоком и уложил спать. После этого он снова принялся за чистку вонючей соленой рыбы, чтобы, если Алым вернется, было чем его покормить. Он так погрузился в это непривычное для него дело, что растерялся, когда Гоярчин с отчаянным криком: «Алым!» — вскинулась с постели, точно крыльями большой птицы покрыла мужа своим большим головным платком и повисла на шее его. Высокий и прямой, Алым стоял на пороге. И тут же, засуетившись, Гоярчин отпрянула от Алыма, присела на корточки возле мангала, уткнула голову в колени и, держась за его руку своей худой длинной рукой, беззвучно зарыдала… Шаги Алыма она услышала во сне, Науруз же и наяву не расслышал их. Потом спохватилась, подняла лицо и пытливо взглянула мужу в глаза, — он не должен был знать, что она покинула свое место возле очага.

— Ужин готов, — кратко сказала она.

— Ничего, я сыт… — проговорил он. — Ночью вас не беспокоили?

— Нет, — испуганно ответила она. — Должны были за тобой прийти?

— Никто этого знать не может, — сказал он. — Но могли, конечно, взять и меня, вот я и решил их перехитрить.

Он жестом пригласил Науруза сесть и сел сам.

— Поговорим тайно. Словоохотливость — слабость, недостойная мужчин. Между этой субботой и следующей начнется наше великое дело, — шепотом выдохнул Алым, вкладывая в эти слова и затаенные надежды всей своей жизни, и опасение за неудачу всего дела, и уверенность в победе. — Наверно, наши старшие уже наметили день, но когда этот день настанет — никто не должен знать. Среди нас есть враги самые страшные, они говорят нашими словами и кощунственно произносят наши клятвы. Все, что они узнают у нас, несут начальству и получают за это деньги. И врагам нашим уже известно, конечно, что забастовка должна начаться на этой неделе, но не знают когда. Они ждут, что мы не выйдем на работу. Но на работу мы выйдем. Мы все станем на свои места. Враг усомнится: значит забастовки не будет? А после, когда пройдет час, или два, или три, будет дан гудок — один долгий гудок. Так начнется забастовка и волной пройдет по всем промыслам.

Алым помолчал.

Он не сказал, не имел права сказать того самого важного, что больше всего волновало его: решено было, что гудок дадут сеидовские промыслы, которые в результате честолюбивых стремлений хозяина Шамси Сеидова оборудованы были самым мощным и зычным гудком. Кази-Мамед и Алым должны подготовить и провести это дело, и оба они решили вовлечь в него Науруза.

— Науруз, ты наш гость. Вместе с другом своим Александром, принимая большие лишения, привез ты к нам драгоценное слово Ленина. Только благодарность чувствуем мы к тебе за это, одну благодарность. И мы тебя можем только просить помочь нам в одном деле, только просить.

Он замолчал.

— Говори, какое дело, — ответил Науруз.

— Я знал, что именно это услышу от тебя, дорогой земляк! — радостно сказал Алым.

После того как Мадат Сеидов по возвращении в Баку обнаружил, что отец его, забрав всю семью, уехал на эйлаги, родной дом опротивел ему. Все дела фирмы разом свалились «а него. С непривычки управлять огромным хозяйством Мадату было очень трудно, и чтобы целиком отдаваться этому делу, ему даже пришлось переселиться в здание конторы промыслов. Там при кабинете отца была маленькая, пропитанная щекочущими нос пряными запахами комнатка с низеньким диваном. Мадат, конечно, угадывал назначение этой комнаты. Он велел выкинуть диван и поставить новенькую пружинную кровать. Убрал вышитые на шелку картины непристойного содержания и несколько дней держал окно открытым. Но все равно сквозь запах нефти, вливавшийся в окно, порой пробивался еле слышный пряный аромат, напоминавший об отце, — и Мадат брезгливо морщился. Все, что напоминало об отце, сейчас внушало ему отвращение.

В поведении отца Мадата возмущало даже не то, что он испугался чумы, — в первые дни возникновения эпидемии в Баку была такая паника, что в поездах не хватало мест и градоначальник выступил со специальным увещеванием в газетах. Мадата возмущали глупость и невежество отца: ведь после разговора с врачом Мадат уяснил, что из жарких мест бежать в прохладные — значило скорее бежать к чуме, а не от чумы. И потом бросить дела фирмы так, как они брошены были отцом!.. Только добравшись до эйлагов, отец нацарапал бессвязное письмо главному инженеру, которое, кроме извещения о том, где он находится, содержало еще назидательный совет «чаем-кофием развлекаться, а от пива-водки отвлекаться». Как взбесился главный инженер Отто Готлибович Баухлебен, прочитав этот совет! Он действительно любил пиво, но на служебной деятельности эта его склонность никак не отражалась. Показав Мадату письмо, немец долго возмущался и от полноты чувств даже ругался по-немецки: «андертхальбтойфель», «доннер веттер унд ейн тойфель, дрей хексен дацу» — ругательства, которые звучали слабо и как-то неубедительно.

А ведь отец как-никак гласный думы, о чем не без откровенного издевательства напомнил Мадату Рашид Рамазанов, приехав к нему в контору. Среди владельцев промыслов, и особенно среди мусульман, некоторые относились враждебно к такой новинке, как буровой станок Рамазанова, и продолжали придерживаться дедовских способов бурения — с помощью рытья колодцев, хотя известно было, что подобные способы истощают верхние слои и приводят к взрывам газа и несчастным случаям. Во главе борьбы против «безбожника Рашида» стоял не кто иной, как Шамси Сеидов, отец Мадата. Рамазанову все же удалось на льготных условиях, почти даром, уговорить Шамси Сеидова поставить на пробу один станок у него на промыслах. Новая буровая машина себя вполне оправдала, и теперь, когда брюзгливо-самодовольный и невежественный старик исчез из города и в конторе фирмы «Братья Сеидовы» появился молодой наследник, студент-технолог, Рашид Рамазанов задался целью продать этой ранее враждебной ему фирме большую партию своих машин. Зная, что Сеидовы не хотят трогать своего основного капитала, Рамазанов предлагал Мадагу выгодный кредит, который будет покрыт из текущих доходов фирмы. Но Мадат чувствовал все огромное значение такого шага для судьбы фирмы и колебался. Рамазанов сам звонил Мадату, давал ему дельные, вполне себя оправдывающие советы и даже порою приезжал к нему в контору.

— Скажи, любезный Мадат, почему отец твой всюду говорит, что я безбожник? — говорил Рамазанов, человек сухощавого сложения, с длинными руками, чисто выбритым смуглым лицом и с черными густыми бровями. Он и наружностью и свободными, несколько резкими манерами сразу приковывал к себе внимание. — Я объехал все мусульманские страны, побывал даже в Испании, чтобы своими глазами увидеть памятники мусульманской культуры, и скажу тебе: этим стоит заняться. Я построил на Кавказе несколько мечетей и сам все проекты с архитекторами разрабатывал. Но, конечно, денег муллам не давал, так как не хочу, чтобы меня обворовывали. Вот они и хулят меня, как если бы я был навеки заключен в темницу и не мог сказать слова в свою защиту.

Рамазанов говорил горячо, взволнованно, но блестящие глаза его бегали по комнате, и Мадат невольно с опаской следил за его взглядом. Мадат понимал, что его занимает совсем не то, о чем он говорит.

— Почему же я безбожник? — настойчиво спрашивал Рамазанов. — Потому, что, сам мастеровой человек, я не могу быть врагом технического прогресса нашего времени? Потому, что машины изобретаю и на этом богатею? Или, может, потому, что люблю свою жену и не завожу себе на каждой улице сийгу?