Зарево - Юрий Либединский

— Да, — ответил Мадат. — И мне известно, что это произошло на многих фирмах.

— Но вам, очевидно, неизвестно, что Совет съездов также получил требования от общества рабочих нефтедобывающей промышленности. И считаю нужным поставить вас в известность, что в этих требованиях есть пункт о создании при Совете съездов постоянного совещания уполномоченных от рабочих.

— То есть как?

— Господин Сеидов-младший, я прошу извинения, но господин Гукасов именно потому и просит вас прибыть сегодня в четыре часа, что положение создалось чрезвычайное., требования должны быть обсуждены в срочном порядке. Можно рассчитывать, что вы прибудете?

— Буду, — ответил Мадат и положил трубку.

— Кто звонил? — быстро спросил Рамазанов. — Достоков? Ну вот, видишь, слово в слово то самое, о чем мы сейчас говорили. Постоянное совещание уполномоченных! Видишь, что они придумали… то, чего твой дедушка опасался. Нет. Ненавижу я этого гяура Гукасова, и если бы он попался мне в те благочестивые дни, когда с дозволения господина градоначальника наши кочи резали армян, я бы его зарезал собственной рукой. Но как на председателя я на него пожаловаться не могу, он знает, когда надо бить тревогу. Смотри, что выдумали! Править будут уполномоченные, а Рашид Рамазанов на своем заводе будет у них приказчиком?

Он замолчал. Невесело и мрачно блистало на его злом лице выражение деятельного ума. Оба юноши с восхищением и ожиданием смотрели на него.

Рамазанов глубоко вздохнул, словно желая глотком воздуха прогнать злость, которая, подобно изжоге, ела его, и сказал, обращаясь к Мадату:

— Хорошо бы, Мадат, чтобы ты сегодня вечером посетил наш дом, мистер Седжер с нетерпением ждет встречи. И вы, ваше высочество, — шутливо поклонившись, сказал он Каджару, — осчастливьте наш скромный очаг.

— Не знаю, я, наверно, к деду в Мардакьяны уеду, жарко в городе.

— Узнаю царственный девиз шах-эн-шахов: истинный властитель с дивана не встает.

И Рамазанов снова, не скрывая насмешки, поклонился.

Глава пятая

Наверно, во всем огромном городе только два человека не имели никакого представления о тех больших событиях, которые назревали в эти дня: Алеша Бородкин и Миша Ханыков. Произведя съемки в зачумленной деревне, они сейчас трудились над «видовой», как тогда говорили, кинокартиной под зловещим и вызывающим интерес названием «Чума в Тюркенде».

Господин Достоков, действуя по рекомендательному письму господина Нильского, своего петербургского приятеля, оказал им протекцию, и теперь молодые кинематографисты имели все условия для работы. Несколько суток подряд не выходили они из большого темного подвала при одном из самых респектабельных и богатых фотоателье в Баку «Миллий и Мэнский». Потому изготовление «праздничного платья короля», как между собой называли Алеша и Миша свое будущее произведение, двигалось быстро и споро. И франтоватый Мелик Менакьян, владелец этой столь внушительно-звучной фирмы, не раз недоумевал и любопытствовал, почему взрывы оглушительного хохота, доносящиеся из подвала, сопровождают создание такой глубоко печальной по содержанию картины? Мелик предлагал странным кинематографщикам свои услуги, но это любезное предложение было категорически отклонено. Подсмотреть тоже ничего не удавалось.

Алеша и Миша работали, не уступая в трудолюбии лесковскому Левше с товарищами, и когда они наконец вылезли из своего подвала, глаза у них были красные, голоса хриплые. «Чума в Тюркенде» теперь представляла собой мутновато-серый моток пленки, смирно лежащей в картонке из-под шляп, любезно предоставленной молодым людям мамашей Мелика. Эта картонка вместе со своим содержимым была отнесена в кино «Аполло» — фешенебельное кино, где фильм вскоре предполагали показывать. А Миша и Алеша разрешили себе в ознаменование окончания работы маленькую прогулку. Их давно уже привлекала голая гора над Балахано-Сураханскими промыслами. Алеша хотел с этой высоты произвести несколько пробных фотоснимков, чтобы испытать сконструированное им приспособление к фотоаппарату, дававшее возможность производить съемку ландшафта вширь, то есть получать панораму местности. Для этого надлежало подняться на облюбованную ими гору с утра и возможно пораньше, когда условия для съемки наиболее выгодны. Так они и сделали.

Сырая весна с сокрушительными нордами и туманами, затянувшаяся в этом году чуть ли не до половины мая, оборвалась сразу и резко. Зной вспыхнул, как огромный костер. Пять дней уже стояла жара. Но для друзей весна наступила только сегодня, и они, проходя по городу, еще спящему, к вокзалу, вверх и выше, по шоссе, уходившему в глубь промыслового района, наслаждались сухим и свежим воздухом, которому запах моря и нефти придавал особенную прелесть. На шоссе было совсем безлюдно, все лавки заперты, только там и тут видны возле дощатых заборчиков распростертые фигуры людей, наверно предпочитавших еще сохранивший ночную свежесть воздух зараженному воздуху рабочих казарм и подвалов.

Дважды повстречались им казачьи патрули в синих черкесках, черных круглых барашковых шапках и с белыми, откинутыми назад башлыками. Лица у казаков были невыспавшиеся, сумрачные. Настороженно разглядывали они этих двух долговязых юношей, их необычного покроя темно-синие блузы с отложными воротниками. Но у казаков было лишь одно указание: «Не допускать на улицах скопления толп, препятствующих движению».

Миша и Алеша, занятые тем, чтобы поскорее добраться до намеченной ими вершины, не уделяли должного внимания такому зловещему симптому, каким было в то время появление конных патрулей на улицах промышленных городов. К шести утра Миша и Алеша были уже на вершине горы и тут же, почти не разговаривая (они понимали друг друга с полуслова), принялись за установку аппарата. Три первые пластинки были испорчены: автоматика, поворачивавшая аппарат и действовавшая в помещении безотказно, на свежем воздухе почему-то закапризничала. Миша стал уже подсмеиваться над своим другом, но тот, не обращая внимания на насмешливые предложения дать телеграмму в Америку и вызвать в помощь Эдисона, ходил вокруг треногого таинственно-молчаливого аппарата, поворачивая его то вправо, то влево. Вынул камень из-под одной его ноги, переставил вторую, вставил еще одну пластинку, пригнулся, щелкнул — и аппарат с сухим, шелестящим звуком повернулся. Алеша щелкнул еще раз — еще один поворот…

— Так что, Миша, мы на этот раз без Эдисона обойдемся! — сказал Алеша, победоносно взглянув на притихшего Михаила.

Оказывается, дело было в неровности почвы… Установив аппарат, они несколько раз сфотографировали раскинувшийся под их ногами промысловый район с его неисчислимыми вышками, черно-дощатыми и резко выделяющимися на желто-песчаном грунте. Особенно много вышек сосредоточено в низинах, где неподвижно поблескивали отливающие радугой нефтяные озера-хранилища. Но были вышки, карабкавшиеся по голым склонам вверх. Одна из таких вышек чернела совсем близко. Через некоторое время возле нее появились люди. Застучал мотор. Этот звук резко выделялся среди смягченных расстоянием волн гула и грохота, которые катились по всей местности, одушевляя ее и придавая ей особое выражение — торжественно-величественное и мрачное. Справа, где виднелись трубы Белого и Черного города, уже клубились массы белого и черного дыма, непрерывно рождающегося и уносимого ветром влево, — там свежо синело море, и паруса обозначались на нем, обещая волю.

Солнышко пригревало все сильнее, Алеша и Миша несколько суток подряд провели в темноте и сырости лаборатории и сейчас кряхтели от наслаждения, предоставляя солнцу «проутюживать», как говорил Алеша, их кожу. Зной увеличивался. Ветер, порою налетавший с моря, точно ласковой прохладной рукой проводил по разгоряченному телу. Разговоры замерли. После долгого молчания Алеша спросил:

— Ты что, вчера из Питера письмо получил?

— Угу, — не поднимая головы, сонно пробурчал Миша, он грел спину, уткнув лицо в песок.

— Ну, и как там, в Питере? — стараясь попасть в тон Мише, безразлично-сонно спросил Алеша.

— А разве тебе из Питера не пишут? — И Миша повернул к другу лицо. На щеках его и на носу налипли песчинки, но прищуренные глаза смотрели насмешливо и с интересом.

— Нет, Ольга мне не пишет, — ответил Алеша. Голос был грустен, и даже в самой позе, в том, как лежала на сгибе локтя русая Алешина голова, чувствовалось, что он опечален. — Отправил ей два письма, а сколько открыток — и не счесть; помнишь, когда ехали, с каждой станции посылал. И ничего.

— Значит, обиделась, — подумав, сказал Миша.

— За что? Я и сам чувствую: обиделась. А за что?

Миша долго ничего не отвечал. Потом вдруг гибко вскочил и сел по-татарски, подогнув под себя ноги.