Повести и рассказы - Аркадий Аверченко

- Когда свадьба? - лаконически осведомился я.

- Через месяц. Однако, как вы догадались?!.. Она меня... любит!..

- Да что вы говорите?! Какое совпадение?! А помните, я прошлый раз говорил вам, что ботаника все-таки выше вашей кристаллографии. О зоологии и физиологии я уже не говорю.

- Да... - задумчиво проговорил он, глядя в окно светлым, чистым взглядом. - Если бы не сирень - я бы так никогда и не узнал, что она меня любит.

* * *

Он сидел задумчивый, углубленный в свои новые, такие странные и сладкие переживания, а я глядел на него и мысли, - мысли мудрого циника - копошились в моей голове.

- Да, братец... Теперь ты узнаешь жизнь... Узнаешь, как и зачем целуются женщины... Узнаешь на собственных детях, каким способом их кормить, а впоследствии узнаешь, может быть, почему жены целуют не только своих мужей, но и чужих молодых человеков. Мир твоему праху, белая ворона!..

Берегов - воспитатель Киси

I

Студент-технолог Берегов - в будущем инженер, а пока полуголодное, но веселое существо - поступил в качестве воспитателя единственного сына семьи Талалаевых.

Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково:

- Кися, - сказала Талалаева, - вот твой будущий наставник, Георгий Иванович, - познакомься с ним, Кисенька... Дай ему ручку.

Кися - мальчуган лет шести-семи, худощавый, с низким лбом и колючими глазками - закачал одной ногой, наподобие маятника, и сказал скрипучим голосом:

- Не хочу! Он - рыжий.

- Что ты, деточка, - засмеялась мать. - Какой же он рыжий?.. Он шатен. Ты его должен любить.

- Не хочу любить!

- Почему, Кисенька?

- Вот еще, всякого любить.

- Чрезвычайно бойкий мальчик, - усмехнулся Берегов. - Как тебя зовут, дружище?

- Не твое дело.

- Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.

- Для кого Костя, - пропищал ребенок, морща безбровый лоб, - а для кого Константин Филиппович. Ага?..

- Он у нас ужасно бойкий, - потрепала мать по его острому плечу. - Это его отец научил так отвечать. Георгий Иванович, пожалуйте пить чай.

За чайным столом Берегов ближе пригляделся к своему воспитаннику: Кися сидел, болтая ногами и бормоча про себя какое-то непонятное заклинание. Голова его на тонкой, как стебелек, шее качалась из стороны в сторону.

- Что ты, Кисенька? - заботливо спросил отец.

- Отстань.

- Видали? - засмеялся отец, ликующе оглядывая всех сидевших за столом. - Какие мы самостоятельные, а?

- Очень милый мальчик, - кивнул головой Берегов, храня самое непроницаемое выражение на бритом лице. - Только я бы ему посоветовал не болтать ногами под столом. Ноги от этого расшатываются и могут выпасть из своих гнезд.

- Не твоими ногами болтаю, ты и молчи, - резонно возразил Кися, глядя на воспитателя упорным, немигающим взглядом.

- Кися, Кися! - полусмеясь, полусерьезно сказал отец.

- Кому Кися, а тебе дяденька, - тонким голоском, как пичуга, пискнул Кися и торжествующе оглядел всех... Потом обратился к матери: - Ты мне мало положила сахару в чай. Положи еще.

Мать положила еще два куска.

- Еще.

- Ну, на тебе еще два!

- Еще!..

- Довольно! И так уже восемь.

- Еще!!

В голосе Киси прозвучали истерические нотки, а рот подозрительно искривился. Было видно, что он не прочь переменить погоду и разразиться бурным плачем с обильным дождем слез и молниями пронзительного визга.

- Ну, на тебе еще! На! Вот тебе еще четыре куска. Довольно!

- Положи еще.

- На! Да ты попробуй... Может, довольно?

Кися попробовал и перекосился на сторону, как сломанный стул.

- Фи-и! Сироп какой-то... Прямо противно.

- Ну, я тебе налью другого...

- Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару.

- Чрезвычайно интересный мальчик! - восклицал изредка Берегов, но лицо его было спокойно.

II

За обедом Берегов первый раз услышал, как Кися плачет. Это производило чрезвычайно внушительное впечатление.

Мать наливала ему суп в тарелку, а Кися внимательно следил за каждым ее движением.

- На, Кисенька.

- Мало супу. Подлей.

- Ну, на. Довольно?

- Еще подлей.

- Через край будет литься!..

- Лей!

Мать тоскливо поглядела на сына, вылила в тарелку еще ложку, и когда суп потек по ее руке, выронила тарелку. Села на свое место и зашипела, как раскаленное железо, на которое плюнули.

Кися все время внимательно глядел на нее, как вивисектор на расчленяемого им в целях науки кролика, а когда она схватилась за руку, спросил бесцветным голосом:

- Что, обожглась? Горячо?

- Как он любит свою маму! - воскликнул Берегов. Голос его был восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.

- Кися, - сказал отец - зачем ты выкладываешь из банки всю горчицу... Ведь не съешь. Зачем же ее зря портить?

- А я хочу, - сказал Кися, глядя на отца внимательными немигающими глазами.

- Но ведь нам же ничего не останется!

- А я хочу!

- Ну, дай же мне горчицу, дай сюда...

- А я... хочу!

Отец поморщился и со вздохом стал деликатно вынимать горчицу из цепких тоненьких лапок, похожих на слабые коготки воробья...

- А я хо... хо... ччч...

Голос Киси все усиливался и усиливался, заливаемый внутренними, еще не нашедшими выхода слезами; он звенел, как пронзительный колокольчик, острый, проникающий иголками в самую глубину мозга... И вдруг - плотина прорвалась, и ужасный, непереносимый человеческим ухом визг и плач хлынули из синего искривленного рта и затопили все... За столом поднялась паника, все вскочили, мать обрушилась на отца с упреками, отец схватился за голову, а сын камнем свалился со стула и упал на пол, завыв протяжно, громко и страшно, так, что, кажется, весь мир наполнился этими звуками, задушив все другие звуки. Казалось, весь дом слышит их, вся улица, весь город заметался в смятении от этих острых, как жало змеи, звуков.

- О, боже, - сказала мать, - опять соседи прибегут и начнут кричать, что мы убиваем мальчика!

Это соображение придало новые силы Кисе: он уцепился для общей устойчивости за ножку стола, поднял кверху голову и завыл совсем уже по-волчьи.

- Ну, хорошо, хорошо уж! - хлопотала около него мать. - На тебе уж, на тебе горчицу! Делай, что хочешь, мажь ее, молчи только, мое золото, солнышко мое. И перец на, и соль, - замолчи же. И в цирк тебя возьмем - только молчи!..

- Да-а, - протянул вдруг громогласный ребенок, прекращая на минуту свой вой. - Ты только так говоришь, чтоб я замолчал, а замолчу, и в цирк не возьмешь.

- Ей-богу, возьму.

Очевидно, эти слова показались Кисе недостаточными, потому что он помолчал немного, подумал и, облизав языком пересохшие губы, снова завыл с сокрушающей силой.

- Ну, не веришь, на тебе три рубля, вот! Спрячь в карман, после купим вместе билеты. Ну, вот - я тебе сама засовываю в карман!

Хотя деньги мать всунула в карман, но можно было предположить, что они были всунуты ребенку в глотку, - так мгновенно прекратился вой.

Кися, захлопнув рот, встал с пола, уселся за стол, и все его спокойно-торжествующее лицо говорило: "А что, - будете теперь трогать?.."

- Прямо занимательный ребенок, - крякнул Берегов. - Я с ним позаймусь с большим удовольствием.

III

В тот день, когда Талалаевы собрались ехать к больной тетке в Харьков, Талалаева-мать несколько раз говорила Берегову:

- Послушайте! Я вам еще раз говорю - вся моя надежда на вас. Прислуга дрянь, и ей нипочем обидеть ребенка. Вы же, я знаю, к нему хорошо относитесь, и я оставляю его только на вас.

- О, будьте покойны! - добродушно говорил Берегов. - На меня можете положиться. Я ребенку вреда не сделаю...

- Вот это только мне и нужно!

В момент отъезда Кисю крестила мать, крестил отец, крестила и другая тетка, ехавшая тоже к харьковской тетке. За компанию перекрестили Берегова, а когда целовали Кисю, то от полноты чувств поцеловали и Берегова:

- Вы нам теперь, как родной!

- О, будьте покойны.

Мать потребовала, чтобы Кися стоял в окне, дабы она могла бросить на него с извозчика последний взгляд.

Кисю утвердили на подоконнике, воспитатель стал подле него, и они оба стали размахивать руками самым приветливым образом.

- Я хочу, чтоб открыть окно, - сказал Кися.

- Нельзя, брат. Холодно, - благодушно возразил воспитатель.

- А я хочу!

- А я тебе говорю, что нельзя... Слышишь?

И первый раз в голосе Берегова прозвучало какое-то железо.

Кися удивленно оглянулся на него и сказал:

- А то я кричать начну...

Родители уже садились на извозчика, салютуя окну платком и ручным саквояжем.

- А то я кричать начну...

В ту же секунду Кися почувствовал, что железная рука сдавила ему затылок, сбросила его с подоконника и железный голос лязгнул над ним:

- Молчать, щенок! Убью, как собаку!!

От ужаса и удивленья Кися даже забыл заплакать... Он стоял перед воспитателем с прыгающей нижней челюстью и широко открытыми остановившимися глазами.

- Вы... не смеете так, - прошептал он. - Я маме скажу.

И опять заговорил Берегов железным голосом, и лицо у него было железное, твердое: