Шарль Перро - Сергей Бойко

Однажды, поздним вечером, когда дети спали, он в кабинете перечитывал книгу своего любимого писателя Джованни Боккаччо «Декамерон». И вот в только что прочитанной новелле — рассказе некоего Дионео о женитьбе маркиза Гвалтьери — начале десятой новеллы десятого дня — он натолкнулся на сюжет, который, несмотря на свою кажущуюся банальность, буквально поразил его. Желание взять реванш за незаслуженную обиду — таков будет сюжет его сказки!

Свою первую сказку он назвал «Гризельда» — по имени героини. Конечно, он стал писать в стихах, ибо этой формой он владел в совершенстве, да и каноны классицизма предписывали «высоко писать о высоком».

Перо было отлично очинено, чернила — ярки, бумага — лучшей.

Начало вышло легко и свободно:

У ног горы великой, древней,Где По рождается под сенью тростниковИ дремлют ближние деревниПод шум младенческих валов,Жил юный принц, храбрец измлада,Своей провинции услада.Все редкие черты, какими не всегдаНе каждого природа наделяет,Дала ему счастливая звезда,Сей дар великим небо посылает…

Когда спустя много дней и ночей сказка была закончена, Шарль прочитал ее детям. Сказка была большая, и отец читал ее в течение нескольких вечеров.

Мальчикам сказка понравилась, но меньше, чем народные волшебные сказки. Зато Франсуаза была в восторге от приключений Гризельды — простой пастушки, ставшей женой принца. На ее долю выпали тяжелые испытания, но она преодолела их и добилась своего счастья. Шарль видел слезы на глазах дочери — и это была высшая оценка его сказки.

— Я постараюсь быть такой же терпеливой, как Гризельда, — сказала она отцу. И Шарль прижал ее к своей груди.

Бедняжка! Она не знала, что ей осталось жить на свете всего один год…

1686 год

Шарль был удален от двора, но ревниво следил за тем, что там происходит.

В январе состоялось тайное венчание короля и госпожи де Ментенон. Власть, которую имела эта женщина над королем, была тем удивительнее, что она была на пять лет его старше: ей было уже 52 года!

Чары ее были неотразимы, и это были чары не молодой красавицы, а опытной женщины. Своим возвышением она была отчасти обязана тому непривычному сопротивлению, которое встретил в ней Людовик. Другие женщины при первом слове любви немедленно отдавали свои сердца честолюбивому монарху. Но госпожа де Ментенон, явив ему страстные образцы любовных утех, которыми она отлично владела, сообщила своему любовнику, что отдастся ему полностью только после того, как их брак скрепит церковь.

Она подкупила отца Ла Шеза, который осмелился предложить монарху тайно совершить брачную церемонию. И когда Людовик стал колебаться, она объявила ему, что по примеру Лавальер и Монтеспан удаляется в монастырь и проведет остаток своей жизни в молитвах за спасение души монарха.

И Людовик подчинился. Так сбылось предсказание: вдова поэта Скаррона стала королевой.

А в Версале и Париже по рукам ходил сонет:

Как, Боже, ты велик с всенощною десницей!Награду дал Ты мне за тяжкие труды;Рабыней я слыла, когда была девицей,Посуду мыла я, терпела все беды.

Не презирала я любовников поклона,В объятья страстные кидалась часто к ним…И сделалась женой безногого Скаррона,Который рифмой жил, как телом я своим.

Он умер — и уж жар хладел в моей крови,Толпа поклонников с холодностью отстала;Как вдруг один герой шепнул мне о любви.

Святошею ему себя я показала,Не слушала его я нежного напева, —Пред адом струсил он… и вот я — королева!

Здоровье короля всегда вызывало определенные опасения у медиков. Излишества, нездоровый образ жизни привели к тому, что Людовик, которому еще не было полных сорока девяти лет, начинал чувствовать первые признаки старости. В 1686 году двор был испуган серьезной болезнью короля. У него сделалась фистула. Болезнь казалась тем более опасной, что хирургия в то время находилась еще в зачаточном состоянии. Хирург короля Феликс, искусный врач своего времени, в продолжение целого месяца почти безвылазно оставался в главной городской больнице, где делал опыты над несчастными больными, которых к нему привозили из всех госпиталей Парижа. Когда он уверился, что приобрел некоторый опыт в искусстве делать эту операцию, он сказал королю, чтобы тот готовился. О болезни короля, впрочем, никому не было известно, кроме четырех особ: госпожи де Ментенон, Лувуа, Феликса и дофина. В это время готовился союз европейских государств против Франции, и известие о том, что король по причине опасной болезни не может встать во главе армии, могло ободрить его врагов. Поэтому в то самое время, когда состояние короля вызывало серьезные опасения, супруга дофина получила приказание не прекращать своих приемов и давать балы, как будто король был совершенно здоров.

Во время операции госпожа де Ментенон стояла у камина. Маркиз Лувуа держал короля за руку. Дофин стоял в ногах, а Феликс бегал, суетился, приготовляя все нужное.

Операция прошла успешно: король даже не вскрикнул и по окончании ее показался придворным. Таким образом, Франция узнала о выздоровлении своего монарха в одно время с известием о его болезни.

Шарль от имени Академии горячо поздравил короля с выздоровлением и лично вручил ему приветственный адрес.

В этом году Шарль публикует в Париже свою поэму «Святой Павел». Но, главное, он работает над книгой — может быть, самой важной книгой в своей жизни, которую начал несколько лет назад и в которой последовательно доказывает приоритет живого французского языка над мертвой латынью, — «Параллелями между древними и новыми в вопросах искусства и наук».

Одна из первых записей гласит:

«…Когда у „древних“ находят плоские и банальные места, говорят: вот она, сама естественность, вот столь трудная легкость и драгоценная простота, которую могут почувствовать и в полной мере оценить только первостепенные умы; когда попадаются темные и невразумительные места, в них видят выражение высших усилий человеческого разума и божественные глаголы, в таинственный смысл которых нам не надо проникнуть. Когда же дело касается „новых“, происходит обратное: естественное и легкое рассматривают как низменное и пошлое, а благородное и возвышенное объявляют напыщенной галиматьей. Это чрезмерное пристрастие к „древним“ сказывается даже и в том, что все цитаты из древних авторов произносят громко и торжественно, будто это слова совсем другого рода, чем те, что пишут ныне, а цитаты из новых авторов — обыденным тоном, без всякого пафоса…»