Святослав - Семен Скляренко

Он думал, что из толпы его односельчан один за другим станут выходить почтенные люди, которые в давние времена были на брани — ведь она приносила им дань и славу, — выступят Бразд и Сварг, выйдут Гордин и Пушта. Микула думал: их будет столько, что ему не найдется места. Да и разве Микуле идти на рать — у них и кони и оружие, а у него голые руки.

Но почему же не выходит вперед, не подает голоса Бразд, Сварг? Только теперь Микула заметил, что Сварга между ними вовсе нет, а издали долетает звук ударов его молота — Сварг ковал кольчуги, мечи. Не выступили вперед и Гордин, Пушта — они стояли в сторонке и о чем-то толковали между собой.

— Мужи! — слегка растерявшись, с тревогой в голосе крикнул Кожема. — Земля наша в опасности, нам и детям нашим грозит смерть. Либо ромеи, либо мы… Князь Святослав кличет всех своих людей.

Часто и сильно забилось сердце в груди у Микулы. Теперь он был уверен — все выйдут вперед, их зовет князь Святослав, земле грозит великая беда, смерть готовят им ромеи.

Но снова никто не вышел. Стоя около коня, Бразд говорил о чем-то с волостелином, Сварг ковал оружие, Гордин и Пушта молчали.

И тогда Микула вспомнил своего отца Анта, вспомнил его слова о неведомом кладе, который Микула должен охранять, вспомнил, как отец говорил о том, что придут иные времена, другие люди, но Микула должен остаться таким же, должен помнить и охранять родную землю…

И если Микула раньше никак не мог понять, о каком кладе говорил отец, как и не знал того, где его искать, то сейчас ему казалось, что он все понял.

Он понял, что любит больше всего на свете Днепр, синие горы над ним, зеленые луга и желтые косы, теплое небо над собою, жену и детей, людей, которые стоят рядом с ним на холме, и за все это готов отдать свою кровь и жизнь.

Микула сделал шаг, другой, третий, остановился перед Кожемой и сказал:

— Иду на рать!

Волостелин окинул взглядом высокого, широкоплечего, жилистого Микулу, который смущенно переминался с ноги на ногу, и сказал:

— Добро, воин!

А вслед за Микулой стали выходить и другие люди из селищ — пожилые, молодые, совсем юные… Их становилось все больше и больше, только Бразд продолжал тихую беседу с во-лостелином.

Микула медленно возвращался домой; на валу городища он долго стоял и глядел, как расходятся во все стороны любечане. Поехал и Кожема, рядом с ним, держась за стремя, шагал Бразд — он вел волостелина к себе в новый терем. Когда они скрылись вдали, Микула спустился с вала и вошел в свою землянку. Усевшись подле очага, он сказал Висте:

— Так вот, ухожу я, Виста! Собери-ка ноговицы, две сорочки и постолы. Далеко ухожу, на рать.

Виста всплеснула руками:

— Ты — на рать? Но куда?

Задумчиво глядя на огонь, на красные и желтые языки пламени, Микула ответил:

— Наромеев… далеко-далеко!

Висте трудно было поднять, против кого и ради чего Микула идет на рать, и она спросила:

— Ты хочешь получить дань и стать таким же, как Бразд?

— Нет, — ответил Микула, — не за данью я иду и не стану таким, как Бразд.

— Значит, хочешь обновить отцовскую землянку и клети, купить лошадей, засыпать ямы житом?

— Ты многого хочешь, — сказал Микула. — Все сделаю, но после войны.

— А Бразд и Сварг идут на рать? — спросила Виста.

— Нет…

— Боги! — воскликнула Виста. — Богатый брат остается, хотя ему и есть что защищать, а ты, дерюжник, рваная свита, ты идешь. Зачем?

Микула долго молчал, потом, почесав затылок, неторопливо ответил:

— Бразд не идет потому, что ему нечего защищать! Свое богатство? Да если сюда и придут греки, с ними он не поссорится. Ворон ворону глаз не выклюет, грек и Бразд друг другу зла не учинят… Вот меня он обманул — закуп я у родного брата, скоро-скоро обельным холопом его стану. А что делать — приди сюда грек, чует мое сердце, ярма у них готовы на выи наши, пропадем мы все и наша земля…

Микула долго глядел на огонь. Что в нем есть? Почему он дает людям тепло? И нет ли такого огня в людях?

— И еще вспоминаю я отца Анта, — упорно о чем-то думая, тихо продолжал Микула. — Он говорил о закопанном за городищем, над Днепром, кладе. А что за клад? Да это земля, на которой жили отец Ант, деды Улеб, Воик, все пращуры… И я хочу жить, хочу, чтобы жили ты, Добрыня, Малуша. Но не дают ромеи, идут на нас. Бились с ними и побеждали их наши отцы и деды, а теперь я слышу их голоса, они говорят: «Ступай, Микула!» Вот я и должен идти. Собери мне ноговицы, две сорочки, постолы, а больше ничего мне не нужно.

Виста глубоко вздохнула. Сказать по правде, она не поняла всего, о чем говорил Микула, но одно, главное, ей стало понятно: Микула должен идти против неведомого врага — иначе погибнут леса, Днепр, земля, все люди. И Виста промолвила:

— Тогда и я с тобой, Микула! Ведь раньше жены шли с мужьями на рать. И мои руки там понадобятся.

— Нет, Виста! — ответил Микула. — Раньше войны были иные, сейчас они трудные и жестокие. Негоже тебе идти со мной!

И они вместе вышли из хижины и стали у порога.

Солнце закатилось. Краски меркли на небосклоне, как цветы, тронутые морозом. Над Днепром, над лугами и селищами царила тишина. Только со стороны леса доносились удары молота и звон железа.

Это Сварг ковал ратным людям оружие — мечи, копья, наконечники для стрел. Будь у Микулы чем расплатиться, он пошел бы к Сваргу, заказал себе меч с серебряным крыжем и золотым яблоком, и не простого железа, и харалужный,[166] обоюдоострый, чтобы не щербился на черепах ромеев. Но у Микулы ничего нет, а Сварг, хоть и брат, даром ничего не сделает…

«А ведь есть у меня оружие, и, должно быть, не хуже», — подумал Микула.

— Погоди, — сказал он Висте и скрылся в хижине. Вскоре Микула появился на пороге. Виста даже не узнала его — с шлемом на голове, со щитом в руке, длинным мечом у пояса.

— Ты — словно отец Ант! — вырвалось у Висты. Постояв, Микула шагнул вперед, со скрежетом вытащил из ножен заржавевший меч и взмахнул им.

— Против такого оружия ромеям не устоять, — сказал он. Они вернулись в хижину и сели у очага поесть. Увидав за очагом на уступе, среди богов, оберегу отца, которую Ант всегда брал на брань, Микула взял ее в руки. Это была вылитая из серебра, порядком стершаяся, покрытая прозеленью фигурка женщины с вытянутыми вдоль стана руками, маленькими грудями и крошечными ножками. Голова женщины заканчивалась колечком, в него была продета цепочка, которую надевали на шею.

Сколько рук держало эту фигурку?… Ее носил на шее, уходя на брань, отец, носил дед Улеб, прадед Воик, а может, и далекие пращуры. Делалось это недаром: фигурка изображала Мокошу, богиню плодородия, дававшую людям рождение, хлебу — рост, земле — плоды, всему сущему — жизнь. В далеких походах, как рассказывал когда-то Микуле отец, Мокоша напоминала о родной земле и, как богиня этой земли, оберегала того, кто ее носил.

Микула взял фигурку, бережно вытер и долго глядел на нее, угадывая в ней черты Мокоши, потом надел на шею, под сорочку. Пусть оберегает его!

И вышли из селищ над Днепром мужи и юноши одного из древних Полянских родов. Кто с мечом и щитом, кто с копьем и луком, кто с одним топором, а у Микулы, сына старейшины Анта, были древние, дедовские шлем, меч и щит.

Перед ними стелилась далекая, трудная дорога, сначала — в Киев, а дальше — на ромеев. Они знали, что многие не вернутся с брани, как это неизменно бывало до них и будет после них, но не сетовали, не тужили, а шли на войну, как на тяжкий труд.

И когда за вершинами гор скрылись родные землянки и хижины, кто-то затянул, а другие подхватили:

Широкий Днепр наш, Дунай глубокий, Мосты поставим через все море, Главу отрубим царю ромеев, Принесем дому и честь и славу…

В эту пору по всем дорогам Русской земли, а часто и без дорог, по всем рекам, что текут с севера на юг, а подчас и волоком от одной реки к другой спешило пешком, на конях и на лодиях великое множество таких мужей и юношей.

Русь поднималась против ромеев.

4

В Киеве воины земель русских останавливались в предградье, на Подоле, по всей Оболони; немало их — благо стояло ведро — дневало и ночевало у Почайны и Днепра.

Микуле повезло. Придя в Киев вместе с любечанскими воями земли Черниговской ранее воев иных, дальних земель, он нашел себе приют в предградье, у кузнеца Мутора.

Немало чудес довелось повидать Микуле в корчийнице Мутора, который справедливо считался лучшим кузнецом предградья. Он варил железо, медь, серебро, делал любую кузнь — мечи и шлемы, миски и братины, гривны и перстни; его даже называли вещуном — кудесником.

А какой на самом деле был кудесник Мутор? Большая семья: жена Талка, два сына, две дочери — все они ютились в тесной хижине, спали вповалку на земле. Сам Мутор и работал и ночевал в корчийнице, подле кузнечного меха. И все же он дал Микуле уголок рядом с собой, беседовал с ним тепло, душевно.