Сказки старой Англии (сборник) - Редьярд Киплинг

И в довершение всего, пока мы латали свои дыры, откуда-то из полутьмы вдруг налетел на нас французский люггер. Мы просигналили, чтоб он не приближался, да где там! Мигом взяли нас на абордаж, и на палубу, треща по-французски, повалили красные шапки. И тут наше терпение лопнуло. Мы похватали кто что мог и кинулись в драку. Нас было двадцать три человека против пятидесяти, и с нами быстро расправились. Слышу, мои люди бросают оружие и кто-то громко требует капитана «этой дьявольской посудины».

«Я капитан, – говорю. – И хоть вам, ворюгам, это все равно – вы находитесь на борту американского брига «Берта Оретт».

«Что-о? Вот так здрасьте, я ваша тетя!» – откликается тот же голос и начинает хохотать.

«Кто со мной говорит?» – спрашиваю. Было уже темно, но голос мне показался знакомым.

«Лейтенант военного флота Эстеф л’Эстранж», – гордо пропел он по-французски; но я уже узнал его.

«Ого! – говорю. – Доблесть у нас, конечно, в роду – но ты и впрямь неплохо поработал, Стивен».

Тут он хватает нактоузный фонарь и подносит к моему лицу… Понимаете, это был молодой л’Эстранж, мой двоюродный брат. Мы не виделись шесть лет: с той самой ночи, когда затонул баркас и я оказался на «Амбускаде».

«О! – говорит он. – Так этот бриг назван в честь тетушки Берты? Он твой собственный – или кто-нибудь еще в доле?»

«Владельцев двое, но груз только мой».

«Плохо дело, – говорит он. – Я, конечно, постараюсь помочь, но не надо было вам браться за оружие».

«Стив, – говорю я, – ты что? Ты ведь не собираешься в своем рапорте назвать это вооруженным сопротивлением? Мы просто слегка повздорили. Да на всех таможенных катерах смеяться будут!»

«Я бы и сам посмеялся, – говорит он, – если б не служил в военном флоте Республики. Но двое наших людей убиты, и, боюсь, мне придется доставить вас в Гавр, в призовой суд».

«А они конфискуют мой табак?»

«До последней унции, – говорит он. – Но меня больше интересует судно. Его бы можно отлично приспособить для боя – если только мне его отдадут».

Тут я понял, что надеяться не на что. Я не виню Стива, своя рубашка ближе к телу, но я-то вложил все до последнего доллара в это судно и товар! А он знай себе твердит: «Не надо было браться за оружие».

Пришлось нам тащиться в Гавр. И хоть бы один английский корабль попался по дороге и выручил нас – так нет же! В призовом суде мой кузен сделал для нас все, что мог. Он признал, что не имел права перехватывать судно, идущее под американским флагом. Но двое убитых, сами понимаете, не шутка. Суд наложил арест и на бриг, и на весь товар. Хорошо еще, нас самих не засадили за решетку, а только пустили по миру. «Берту Оретт» получил молодой л’Эстранж, с приказом переоснастить и вооружить для французского флота.

«Я отвезу тебя в Булонь, – говорит мне Стив. – Матушка и все остальные будут очень рады. А оттуда дядя Оретт переправит тебя в Нью-Хейвен. А хочешь, возьму тебя вместе с командой к себе на судно? В трюмах короля Георга есть чем поживиться!»

Уж на что я был сердит, а все же не удержался от смеха.

«Хватит с меня, – говорю, – чужих трюмов. Куда это они отправляют мой табак?» (Бочонки как раз грузили на баржу.)

«Вверх по Сене, до Парижа, – отвечает он. – Там его продадут, а нам с тобой ни пенса не достанется».

«Добудь мне разрешение сопровождать груз, – говорю я. – Попробую поискать справедливости у американского посла в Париже».

«В мире не так-то много справедливости, – говорит он. – Не больше, чем во флоте».

Но разрешение он мне достал и даже дал с собой денег. Бочонки с табаком – это все, что у меня оставалось, и я пустился за ними, как собака за отнятой костью. На барже я играл понемножку на скрипке: чтоб не падать духом, а заодно и подружиться с караульными. Они ведь только исполняли свой долг, а в остальном были вполне разумные люди. Они надо мной даже не смеялись.

Когда мы приплыли в Париж, был уже ноябрь, который французы переименовали в брюмер. Они, оказывается, переименовали все месяцы: после этой неслыханной глупости я уже не ждал от них ничего хорошего. И правильно делал.

Мы пришвартовались возле самой церкви Нотр-Дам. Баржу и груз оставили под присмотром старичка сторожа, и он разрешил мне приходить туда ночевать. Днем я бегал из конторы в контору в поисках правосудия, а в ответ выслушивал речи о свободе и равенстве. Меня никто не принимал всерьез. Теперь-то я даже могу их понять. Денег у меня не было, одежда перепачкалась, я неделями не менял белье и ничем не мог доказать, что я законный владелец «Берты Оретт». Бумаги-то у меня были – но кто подтвердит, что не краденые? Так они мне отвечали, ворюги проклятые! Привратник американского посла не пропустил меня даже к секретарю. Он заявил, что для американского гражданина я слишком хорошо болтаю по-французски. И мало того, мне пришлось… понимаете, деньги все вышли – я снова взялся за скрипку и начал играть на улицах – ну и, конечно, капитан торгового судна со скрипкой под мышкой… кто ж такому поверит?

Вот однажды возвращаюсь я на баржу – дело было в конце ихнего месяца брюмера – и чувствую, что больше не могу. Старый Мэнгон, сторож, развел огонь в железном ведре и жарит селедку.

«Выше нос, мон ами! – говорит он. – Кушать подано».

«Не могу я есть, – говорю. – Ничего не могу. Нет больше моих сил!»

«Ба! – говорит он. – У человека всегда есть силы. Взять хотя бы меня. И двух лет не прошло, как я взлетел на воздух в заливе Абукир (я плавал тогда на «Ориенте») и с размаху шлепнулся в воду. А посмотри на меня сейчас!»

Смотреть-то было, собственно, не на что. Старик Мэнгон был одноногий и одноглазый, но держался и вправду молодцом.

«Это будет похуже, – говорит он, – чем потерять какие-то сто одиннадцать бочонков с куревом! Да у тебя вся жизнь впереди. Чего бы я только не отдал, чтобы стать сейчас молодым! Сейчас во Франции горы можно своротить. И весь мир у твоих ног, точно мячик (тут он стукнул по ведру своей деревянной ногой). А взять, к примеру, генерала Бонапарта! Да он по сравнению со мной еще младенец, а смотри сколько уже успел. Завоевал Египет, Австрию, Италию… чего там, пол-Европы! А теперь он вернулся в Париж, да спустился по реке в Сен-Клу – ну что ты, дурень, уставился на реку? – да перед всеми этими свинячьими законниками и прочими гражданами взял и объявил себя консулом, а это, считай, все равно что король. Он и королем тоже будет, помяни мои слова, королем Франции, Англии и всего мира! Вот и ты не хнычь. Ешь селедку!»

Я ему говорю: мол, не начни этот Бони войну против Англии – и табачок мой не пропал бы, верно?

А он мне на это: «Молод ты еще, не понимаешь».

Тут послышались крики «ура!». На мост въехала карета, в ней сидели двое.

«А вот и он сам, – говорит Мэнгон и вытягивается по стойке «смирно». – Он им всем скоро покажет!»

«А тот, второй, в черном – это кто?» – спрашиваю я, а сам весь дрожу.

«О, это малый с головой! Он тоже далеко пойдет, этот пройдоха-епископ, как его, Талейран».

«Так и есть!» – подпрыгнул я, схватил зачем-то скрипку и припустил вверх по ступенькам и вслед за каретой.

«Господин аббат! – кричал я на бегу. – Господин аббат!»

Солдат из охраны огрел меня саблей плашмя, но я продолжал бежать и кричать, пока они не остановились у какого-то дома. Ну и толпа же там собралась! Сам не знаю, что на меня вдруг нашло, но я поднял смычок и заиграл «Si le Roi…» – «Кабы отдал мне король нынче весь Париж». Мне показалось, он должен вспомнить!

«О! добрый знак», – сказал Талейран, повернувшись к Бони, который сидел нахохлившись. А потом он поглядел прямо на меня.

«Господин аббат! – закричал я. – Неужели вы не помните? Тоби, Вторая улица, дом сто восемнадцать!»

Он ни слова не сказал. Только длинным белым пальцем показал на меня привратнику – и пока опускали ступеньки кареты, я уже проскочил в дом и дверь за мной захлопнулась. Снаружи бушевала толпа.

«Ступай вон туда», – сказал стражник и втолкнул меня в пустую комнату, и тут я наконец-то перевел дух.

Вскоре из соседней комнаты (туда вела раздвижная дверь) послышался звон тарелок. Хлопнула пробка.

«Все из-за этого надутого осла Сьейеса! – воскликнул кто-то с набитым ртом. – Говорю вам, только моя речь перед Советом Пятисот спасла положение».

«А ваш мундир она не спасла? – спросил Талейран. – Он, говорят, порвался, когда вас вышвырнули вон. Хоть передо мной-то не бахвальтесь. Может быть, вас и ждет победа – но до нее еще далеко».

Тут я понял, что это снова Бони. Он затопал ногами и стал браниться.

«Вы забываетесь, господин консул! – говорит Талейран. – Или, верней, вы некстати вспомнили… родную Корсику».

«Свинья!» – кричит на него Бони и добавляет еще кое-что похуже.

«Император!» – отвечает Талейран, да так презрительно, хуже всякого ругательства.

Но тут, видно, кто-то изнутри прислонился к дверям, и они распахнулись. Бони увидел меня и мигом выхватил пистолет.