Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский

лейтенанта Шмидта», неожиданно начинает хвалиться городом: «Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать». Это логично вытекает из «церковного» образа Арбатова, но настолько нарушает исторический фон первой половины 1930 года — с его разнузданной антирелигиозной вакханалией, что выглядит нелепо и выставляет соавторов, мягко говоря, в двусмысленном виде. Конфуз отчасти объясняется тем, что реплика арбатовского начальника — точное повторение реплики начальника из «Великого комбинатора», написанного «после “Двенадцати стульев”», в «Двенадцати стульях» же присутствовали аналогичные упоминания Главнауки, учреждения, занимавшегося, в частности, восстановлением культурных памятников.

Правда, в «Великом комбинаторе» образованные девушки Арбатова сидят на улице с книжками «Ляшко, Бичер-Стоу и Сейфуллиной», а в «Золотом теленке» — «Гладкова, Элизы Ожешко и Сейфуллиной», но это перечисление варьирует идентичный ряд востребованных в СССР авторов по типу «Фома и Ерема»: Ожешко, как и Бичер-Стоу — прогрессивная зарубежная писательница-классик; Ф.В. Гладков, как и Н.Н. Ляшко, — представитель современной пролетарской литературы.

Напротив того, приступ к описанию Арбатова в двух редакциях — заметно различается. Первая глава «Великого комбинатора» начиналась с развернутой «лужной» сценки, которая была затем исключена из «Золотого теленка» (ее набросок имеется в записной книжке Ильфа за июнь-сентябрь 1929 года).

«Железнодорожный пейзаж одинаков во всем мире.

Подъезжая к Риму, путешественник видит точно такие же семафоры, какие запирают вход в Архангельск. Подтягиваясь к Самарканду, Чикаго, Мюнхену, Пекину или Ницце, поезда минуют одни и те же сооружения: стрелочные посты, круглые паровозные депо, водокачки с подвижными хоботами и мастерские с мелкими оконными переплетами, где обязательно выбито несколько стекол.

Когда смешанный товарно-пассажирский поезд, беспокойно посвистывая и раскачиваясь, покинул узловую станцию Арбатов, единственный высадившийся на перрон пассажир посмотрел по сторонам с несколько ироническим любопытством. Он увидел то, что мог бы увидеть на подступах к Вене или Рио-де-Жанейро и что множество раз видел у ворот больших и малых русских городов.

Пассажир повернулся спиною к постылым железнодорожным деталям, щелкнул ногтем по станционному колоколу и, сопровождаемый ангельским звоном, вышел на площадь.

Такой площади путешественник не увидел бы ни в Риме, ни в Мюнхене, ни даже в Архангельске. Навстречу ему, с противоположного вокзалу края, шел гигантский мужчина, несший на плечах женщину, словно ворох белья. Мужчина осторожно погружал в жидкую грязь голые ноги. Так ходят по воде не умеющие плавать купальщики. Подойдя к вокзалу, гигант снял с плеч свою ношу и бережно поставил ее на ступеньку. Совершив этот человеколюбивый поступок и получив за него медную монету, гигант уселся на краю болота.

Пассажир, с интересом следивший за действиями человека-парома, вежливо снял фуражку с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних садов и конферансье, и сказал:

— А есть в городе кроме вас еще какие-нибудь перевозочные средства? Механические экипажи? Таратайки? Конно-железная городская дорога? Метрополитен?

— Ничего нету, — ответил верзила, подумав. — То есть извозчики есть. Это верно. Только сюда они не заезжают. Глубоко.

Через несколько минут дружественной беседы выяснилось, что в городе Арбатове есть даже и прокатный автомобиль, но в него уже два месяца никто не садится.

— Боятся, — сказал человек-паром с насмешкой.

Больше ничего от человека-парома приезжему добиться не удалось.

Он откозырял своему собеседнику и, помахивая саквояжем, вознамерился переправиться через площадь собственными силами. С брезгливостью кошки, которая боится промочить лапы, приезжий прошелся по краю великих грязей и отступил. Как видно, он дорожил своими столичными башмаками и белыми теннисными брюками, облекавшими его могучие плебейские ноги. Верзила следил за ним равнодушным взглядом.

— Значит, погибать? — сказал приезжий. — Что ж! Таковы суровые законы жизни. Гражданин! Считайте меня своим клиентом!

— Поедем? — спросил человек-паром, оживляясь. — Две копейки перевоз. И за сундучок копейку.

— Это за ручной-то багаж? Копейку? Ну, ладно, ладно, вези.

Взбираясь на скользкие каменные плечи верзилы, приезжий озабоченно осведомился:

— Горючего хватит?

Верзила вдруг захихикал и, прижав к животу ноги пассажира, поскакал через болото. Пассажир клонился то влево, то вправо, оберегая брюки от трефовых грязевых шлепков.

— Эй ты, корабль пустыни! — кричал он. — Потише! Не пассажиры для транспорта, а транспорт для пассажиров!

Смущенный этими высокопарными возгласами арбатовский корабль пустыни замедлил ход. Это позволило пассажиру спокойно оглядеться.

Он увидел городок, поместившийся в зеленых рощах, увидел десятка полтора серых, голубых и красно-белых звонниц, бросились ему в глаза золотые с чернью церковные купола и флаг клубничного цвета, трещавший над официальным зданием. Удовлетворенный осмотром, он снова обратился к своему экипажу:

— Ну, тащись, сивка, пашней десятиной, выбелим железо о сырую землю!

И уже на сухом берегу, именовавшемся Бульваром Молодых Дарований, приезжий воскликнул:

— За неимением передней площадки схожу с задней. В Москве за такие штучки виновного предают огненному погребению, но у вас, я думаю, такого делячества еще не наблюдается.

На этом он и расстался с арбатовским рикшей, выдав ему весь наличный капитал — двенадцать копеек».

О причинах исключения сцены можно только гадать.

По воспоминаниям В.Е. Ардова, Ильф и Петров «сочли банальным писать о луже в провинциальном городишке»[317]. Но это суждение повторяет «эстетизирующие» ходы советской текстологии, а в художественном отношении «лужа» эффектна и вполне годилась для «сильного места» — романного начала. Да и в идеологическом отношении она может, конечно, вызвать сомнения как «русофобская», напоминая изображения городских луж в литературе XIX века и тем самым намекая на извечную отсталость России, но сохранилось подобных зарисовок в романе «Золотой теленок» вполне достаточно. К примеру, вот — версия «Великого комбинатора»: «Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы “Золотое гумно”, не удержался бы он — вышел бы он из машины, сел бы в траву и тут же бы на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: “Инда взопрели озимые…”». А вот — «Золотого теленка»: «Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы “Стальное вымя”, не удержался бы он — вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же бы на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: “Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился”». Видно, что в «Золотом теленке» авторы как вышучивали советский «а ля рюс» — так и вышучивают, пожалуй, даже подробнее.

Так что разгадка «лужи», вероятно, — другая. Как известно, в «Золотом теленке» — на месте «лужи» — помещен новый и тоже законченный фрагмент, открывающийся фразой «Пешеходов надо любить». Мотив же «пешеходов», преследуемых в столице и пока свободно чувствующих себя в провинции, оказывается тематически связан с блуждающим эпиграфом к