Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

За спиной у моей подруги маячили неудавшийся брак и наши 5 лет разницы не в ее пользу. «Вот, Серега, тебе подарок от бабушки», – папа вытащил из сумки штору: на моем окне висела простыня. Для шторы требовалось сделать петли, и они вместе с тетей Наташей вручили нитку и иголку Вере – пусть сделает помощница. Взрослая Вера давно не считала себя ни чьей помощницей и ни чьей невесткой, но петельки, сдержавшись, сделала. До сих пор висит на них у меня бабушкина штора.

На новом диване мы спали два года – во время ее приездов. Теперь два года я сплю один. После нее ни одной девушки не было в моей квартире, не говоря уже о диване. А отец тогда сразу сказал: «Не занимайся ерундой, ничего у вас не получится». Я и без него понимал – сплошные искры. Оттого и сомневался до последнего. А когда ребенок родился – слово было уже за ней. Поздно хватился.

Широкий книжный стеллаж во всю стену в прихожей – тома разложены аккуратно и тематически рассортированы. Несколько книг привез сейчас от родителей – лежали на последнем издыхании. «Сказки народов СССР» – хочется ознакомиться внимательно, применительно к многочисленным беспокойным соседям. Книги тувинских авторов, на которые прежде взгляд не падал, – «Слово арата» Солчака Тока, «Настигающий птицу» Кенин-Лопсана; может, чуточку понятнее теперь станет характер этого народа, с которым в одном городе, на одной земле жил я так долго и с которым рядом жить продолжают мои родители – хочется дружбы, хочется говорить на одном языке, слишком долго мы остаемся чужими.

В гардеробной – зеркальный шкаф до самого потолка. Зеркало – неотъемлемый атрибут квартиры, с ним разнообразней, останавливаешься, глядишь в себя. Процедура не всегда приятная: когда один – всклокоченный, сосредоточенный или рассредоточенный, обязательно – вопрошающий. Редко – веселый. Сам с собой же не будешь веселиться.

На одной из полок – старые дневники, которые я также привез сейчас из Кызыла – школьной и университетской поры. Боюсь открывать – столько в них ломаных линий. И почта – пухлая стопка писем от кызыльских друзей тех же студенческих лет – Сашки, Скобелева, в которые я заглянул сразу после возвращения и ужаснулся. Ужаснулся той пропасти, что нас разделяет: те ребята оказались мне незнакомы. Точнее, прочно забыты! Всю ночь, приехав, читал. А с утра отложил, как снаряды, на полку, подальше, до поры до времени, больной окончательно. Я оказался не готов к этой горячности, к этой открытости, к этому взаимному вниманию.

На верхней полке – мой рюкзак, моя палатка, мой спальник. Остальные комплектующие – на балконе. Двухместная лодка. Два спасательных жилета. Коробка со снастями и рыбацкими принадлежностями. Наступит тепло – наступит их час. Рыбак из меня никакой, но сколько раз они вытягивали меня наружу…

15

В Кызыл мы прибыли с отцом после полуночи.

Все прежние приезды в родной город я воспринимал как безусловный сакральный акт, по степени волнения сравнимый разве что с детскими приездами на летние каникулы в Успенку.

Каждый раз это был мучительно долгий и тяжелый переход через горные тувинские перевалы на старом чадящем «Икарусе». Скрашивал его только победный финал – въезд на решающую вершину, откуда открывался утопающий в дымке город. Четыре года назад я с неизменным трепетом сжимал в руках замызганные подлокотники автобуса и сдерживал закипающие слезы.

Сейчас – я отметил это сразу – волнения не было. Не было восторга. Не было ничего. Звездочки города в котловине под ногами. Мост через Енисей. Знакомые пустые улицы. Последний перекресток. Пятиэтажка с ожидающим огоньком на третьем этаже…

Причиной тому, возможно, была усталость. Но и во время прибытия на «Икарусе» ты выжат, как губка.

Я открыл багажник, закинул на спину рюкзак, взял коробку с вещами, в другую руку пакет, подождал отца, набрал домофон, сказал: «Мы» – поднялся на третий этаж, не обращая внимания на стены, как будто видел их только вчера. Положил вещи на пол квартиры, обнялся с мамой, пошел за новой партией…

Единственное, чего хотелось мне всю дорогу и до того – каждый день пребывания в деревне, – добраться до душа, до чистой постели, до уютного дома, очага. Ночью все воспринималось расплывчато. Картина открылась только утром.

Отец и мать давно жили одни. Я приезжал редко. Оба – геологи, люди дорог, они не слишком заботились о быте, особенно мать – дом всегда был полон рюкзаков, спальников, завален камнями-образцами и всем подряд. В последние годы дорог становилось все меньше, но были еще. С другого конца страны я радовался за родителей – не сидят на месте, шевелятся, двигаются, иначе туго бы пришлось одним в пустой квартире в этом злополучном Кызыле. Иногда у матери прорывалось отчаянное: «Ехать нам отсюда пора! Кому мы тут нужны! Для чего сидим, корпим? Для кого?!» – но я не придавал этим словам значения.

Приехав в родительский дом сейчас, я увидел, что, несмотря на все мои петербургские иллюзии, мать опустила руки. Растерян был и отец, стремящийся бездумно заполнить пустоту каким-то большим делом – той же неподъемной и бессмысленной стройкой в Успенке.

В свободные дни мать бродила бесцельно по дому и находила себя лишь на кровати у телевизора, который смотрела лежа с утра до глубокой ночи, поднимаясь только по надобности или для скорой, почти бессмысленной готовки еды.

В квартире царили беспорядок и уныние, из которых я только что вырвался в Успенке. Дом был сплошь заметен сором и пылью, завален тряпками, грязной посудой, старыми банками, гнилыми овощами, неиспользуемой бытовой техникой. Свободного места не имелось нигде: каждый шкаф, каждая полость были забиты так, будто в них старались втиснуть последнее. На кухне хозяйничали исчезнувшие вроде бы во всей стране тараканы. Вокруг набитого, как вывернутое чрево, мусорного ведра мать к нашему приезду нарисовала ядовитым мелком жирный круг, стены были также исчерчены беспорядочными белыми полосами. Неубиваемые тараканы, однако, шмыгали, нисколько нас не стесняясь, – среди кастрюль и продуктов на столе, под ногами, даже в спальне и в папином кабинете.

По полу следовало ходить только обутым – липко, грязно. Унитаз был расколот и непрерывно тек, стульчак отсутствовал. В ванной шелестела по углам паутина. Два дня я сидел в оцепенении, глядя подавленно на окружающее, не зная, за что взяться, – хотя бы разложить по местам вещи, не говоря уже о чистоте, казалось немыслимым! Родители происходящего не замечали.

Я начал с зала, в котором спал. Заглянув под диван, нашел там спрятанные три пары материнских сапог и две сумки, в которых лежали засохший хлеб, заколки, деньги, камни, семена, газеты, рваные панамы, пыльные штаны. И дальше по нарастающей – утрамбованные по шкафам залежи