Штамм Закат - Чак Хоган

В фойе нью-йоркского отделения аукционного дома «Сотбис», что на пересечении 72-й улицы и Йорк-авеню, Сетракян и Фет вошли вместе, и Сетракян тут же попросил провести их в комнату регистрации. Там он предъявил чек, выписанный на один из швейцарских банков, и, после того как с этим банком связались по стационарному телефону, чек был мгновенно подтвержден.

— Добро пожаловать в «Сотбис», господин Сетракян.

Профессору выдали табличку с номером «23». Служа­щий провел его к лифту и сопроводил до десятого этажа. У входа на этаж Сетракяна остановили и попросили сдать пальто и трость с набалдашником в виде волчьей головы. Профессор неохотно подчинился. Взамен ему выдали пла­стиковую карточку, и Сетракян засунул ее в часовой кар­манчик жилета. Фета пропустили только на галерку: зани­мать сидячие места в самом зале разрешалось лишь тем, кто получил таблички с номерами. Фет остался на задах галерки, подумав, что это будет, наверное, лучше всего: стоя там, он мог видеть весь зал.

Аукцион проводился в условиях строжайших мер безо­пасности. Сетракян занял место в четвертом ряду. Не очень близко, но в то же время и не очень далеко. Он уселся рядом с проходом, положив на колено нумерованную табличку. Сцена перед ним была ярко освещена. Распорядитель в бе­лых перчатках наполнил водой стакан для аукциониста, по­сле чего скрылся за незаметной для сидящих в зале дверью служебного выхода.

Место для демонстрации лотов было выделено в левой части сцены. Медный пюпитр ждал, когда на него выложат первые предметы, значащиеся в каталоге. На большом ви­деоэкране вверху высвечивалось пока только одно слово: «Сотбис».

Первые десять-пятнадцать рядов были почти заполне­ны, но в задней части зала оставались и пустые кресла. Тем не менее многие участники аукциона присутствовали здесь только для того, чтобы занять места; это были служащие, нанятые в целях создания массовости мероприятия, в их глазах отсутствовало выражение стальной, расчетливой внимательности, отличающее истинных покупателей. По сторонам зала — в проходах между крайними креслами ря­дов и подвижными стенами, расставленными пошире для максимальной вместимости, — толпилось много людей; не меньше народу скопилось и в задней части, на галерке. На большинстве зрителей были маски и перчатки.

Аукцион — это прежде всего рынок, но в не меньшей сте­пени это еще и театр. Во всей церемонии отчетливо чув­ствовалась атмосфера декадентства, fin-de-siecle, конца по­запрошлого века: финальная вспышка крикливого мотов­ства, последний выдох — последнее издыхание — капитализ­ма перед лицом неминуемой экономической погибели. Большинство присутствующих собрались исключительно ради самого представления. Это были скорее разнаряжен-ные плакальщики на заупокойной службе.

При появлении аукциониста возбуждение публики стало нарастать. Аукционист произнес несколько вступительных слов, напомнил о правилах, обязательных для покупате­лей, — зал всколыхнулся от предвкушения, — и наконец удар молоточка возвестил о начале аукциона.

Несколько первых лотов представляли собой небольшие барочные живописные полотна — это была всего лишь за­куска, необходимая для возбуждения аппетита перед основ­ным блюдом.

Почему же Сетракян был так напряжен? Почему ему было столь не по себе? Откуда этот внезапный приступ па­ранойи? Бездонные карманы Древних сегодня были и его бездонными карманами. Совершенно очевидно, что книга, за которой он так долго гонялся, скоро будет в его руках.

Сидя там, где он сидел, среди людей, Сетракян чувство­вал себя странным образом оголенным. Ощущение было такое... будто за ним наблюдает пара глаз, причем наблюда­ет не отвлеченно, а понимающе. Эти глаза видели его на­сквозь, и взгляд их был хорошо знаком Сетракяну.

Он обнаружил источник своей паранойи за дымчатыми стеклами очков, в трех рядах позади, в соседней секции зала, отделенной от него проходом. Глаза принадлежали че­ловеку, одетому в костюм из темной ткани, руки его были затянуты в черные кожаные перчатки. Томас Айххорст.

Лицо нациста выглядело очень гладким, словно обитым кожей, а тело в целом казалось даже слишком уж хорошо сохранившимся. Конечно, там присутствовали и грим теле­сного цвета, и парик... но все-таки было кое-что еще. Неуже­ли пластическая хирургия? Неужели они держат под замком какого-нибудь безумного врача и тот работает над внешно­стью Айххорста, чтобы этот немертвый мало отличался от людей и мог спокойно ходить-бродить среди живых? Хотя пол-лица нациста скрывалось за большими темными очка­ми, Сетракян понял — от осознания этого его даже прошиб холодный пот, — что Айххорст смотрит ему прямо в глаза.

Аврааму не было еще и двадцати, когда он попал в ла­герь, — вот теми молодыми глазами Сетракян и смотрел те­перь на бывшего коменданта Треблинки, испытывая при этом тот же самый жгучий ужас в сочетании с совсем уж без­рассудной паникой. Тогда, в том лагере смерти, это злобное, порочное существо — когда оно еще было человеком — по­велевало жизнью и смертью. С тех пор минуло почти семь­десят лет... но сейчас кошмар давно ушедших дней нахлынул на Сетракяна, будто все происходило не далее чем вчера. Этот зверь, это чудовище... — оно словно бы обрело новую силу, стократно умноженную.

Пищевод старика обожгло резкой болью — он едва не за­хлебнулся подступившей к горлу желчью.

Айххорст кивнул Сетракяну. Кивок был весьма учтивый. И весьма сердечный.

Айххорст даже вроде как улыбнулся. Только на самом деле это была не улыбка — просто способ приоткрыть рот, чтобы Сетракян мельком увидел внутри кончик жала, под­рагивавший меж накрашенных губ.

Сетракян снова повернулся лицом к сцене. Его изуродо­ванные руки бешено тряслись, но он постарался скрыть это — старый человек должен стыдиться своих юношеских страхов.

Айххорст пришел сюда за книгой. Он будет сражаться за нее, заменив собой Владыку, — сражаться на деньги Элдрича Палмера.

Сетракян полез в карман и нащупал своими скрюченными пальцами коробочку с таблетками. Достать лекарство было трудно вдвойне — профессор не хотел, чтобы Айххорст уви­дел, насколько ему нехорошо, и возликовал от этого.

Сетракян незаметно сунул под язык таблетку нитрогли­церина и стал ждать, когда лекарство окажет действие. Он дал себе обет: даже если ему суждено испустить здесь дух, он все равно побьет этого нациста.

Твое сердце, еврей, бьется неровно.

Внешне Сетракян ничем не выдал, что в его голове за­гремел этот голос. Как ни трудно ему было, он справился с собой и ни малейшим образом не отреагировал на появле­ние в своем мозгу самого нежелательного из всех возмож­ных гостей.

Перед его глазами исчезла сцена, исчез аукционист. Во­круг исчезли Манхэттен и весь Североамериканский конти­нент. Сейчас Сетракян видел только колючую проволоку, окружавшую лагерь. Видел грязь, перемешанную с кровью, и изможденные лица своих товарищей ремесленников.

Он увидел Айххорста, сидевшего на его любимом жереб­це. Этот конь был единственным живым существом в лаге­ре, к которому Айххорст питал хоть какое-то расположение, проявляемое, например, в виде морковок и яблок: комен­дант обожал кормить свою зверюгу на глазах голодающих заключенных. Айххорст любил вонзать пятки в бока жереб­ца, чтобы тот с неистовым ржанием вставал на дыбы. А еще он любил упражняться в меткости стрельбы из «Люгера», сидя на брыкающемся жеребце. При каждом построении заключенных один из узников, случайно выбранный, обяза­тельно бывал казнен таким образом. Трижды это происхо­дило с людьми, стоявшими в шаге от Сетракяна.

Когда ты вошел, я заметил твоего телохранителя.

Неужели он имел в виду Фета? Сетракян повернулся и увидел Василия среди зрителей на задах галерки — он расположился рядом с двумя хорошо одетыми телохрани­телями, стоявшими по обе стороны от выхода. В своем крысоловском комбинезоне Фет выглядел здесь совершен­но не от мира сего.

Это Феторский, разве не так ? Чистокровный украинец. В его жилах - крайне редкий напиток высшей марки. Горький, солонова­тый, но с очень сильным послевкусием. Ты должен знать, еврей, я ведь отменный знаток человеческой крови. Мой нос никогда не лжет, Я учуял этот букет сразу, едва только твой украинец вошел. Так же как узнал линию его челюсти. Разве тебе это ничего не говорит ?

От слов монстра у Сетракяна защемило сердце. И пото­му, что он лютой ненавистью ненавидел того, кто вещал в его голове. Но еще и потому, что слова эти, на слух Сетра­кяна, звучали правдоподобно.

В лагере, возникшем перед его внутренним взором, он увидел крупного мужчину в черной форме, какие носили охранники-украинцы, — тот одной рукой, облаченной в чер­ную перчатку, почтительно придерживал за уздечку айххор-стова жеребца, а другой — подавал коменданту его «Люгер».