Дом душ - Артур Ллевелин Мэйчен

опала в четвертую или даже в восьмую часть величины этого чуда. Он снова посмотрел на свою находку с чувством, очень близким к страху, осторожно уложил ее на стол поближе к лампе и вгляделся в волшебный огонь, бившийся и сиявший в ее сердце. Затем вновь заглянул в деревянную коробку в надежде обрести там еще какие-нибудь чудеса. Он поднял шерстяную подкладку, на которой покоился камень, и обнаружил под ней маленький блокнот, потершийся и почти разорванный. Дайсон открыл тетрадку на первой странице – и в изумлении выпустил ее из рук. Там, на первом листе, стояло имя владельца, аккуратно выведенное фиолетовыми чернилами:

Д-Р СТИВЕН БЛЭК

Орэнмор

Девон-роуд

Харлесден.

Лишь спустя несколько минут Дайсон вновь решился раскрыть блокнот – слишком свежа еще была память о несчастном отшельнике, его жалком логове и странных беседах, слишком хорошо помнил он и то лицо, что ему довелось увидеть в окне дома доктора Блэка, и загадочный приговор врача. А потому, когда пальцы Дайсона снова коснулись обложки блокнота, он вздрогнул и невольно отдернул руку, страшась того, что ему предстояло прочесть. С трудом он заставил себя взять тонкую тетрадку в руки и перелистать. Первые две страницы доктор не заполнил, а на третьей начиналось его признание, написанное четким мелким почерком. При свете фантастического камня, казалось, освещавшего всю комнату, Дайсон принялся читать.

5

«С самой ранней молодости я посвящал весь свой досуг (а также изрядную часть того времени, что мне следовало отводить другим занятиям) изучению скрытых и неизведанных областей знания, – так начинался рассказ доктора. – Меня никогда не привлекали так называемые „услады жизни“. Я жил в Лондоне одиноко, избегая даже своих коллег, и другие студенты, в свою очередь, также избегали меня, считая человеком эгоцентричным, всецело поглощенным своими делами и вообще не внушающим никакой симпатии. До тех пор, пока мне удавалось удовлетворить свою страсть к тому особому знанию, само существование которого остается тайной для огромного большинства людей, я был несказанно счастлив и нередко просиживал ночи напролет в своей плохо освещенной комнате, размышляя о чуждом всему земному мире, до самой границы которого я дошел. Тем не менее, профессиональные обязанности, а равно и необходимость сдать экзамен на звание доктора на некоторое время вынудили меня оставить хранившиеся в глубочайшей тайне занятия. Вскоре после успешной сдачи экзамена я встретил Агнес, и она стала моей женой. Мы нашли новый дом в отдаленном пригороде Лондона, я погрузился в обычную рутину врачебной практики и несколько месяцев жил вполне нормальной и даже счастливой жизнью, принимая участие в обычных человеческих делах и лишь изредка вспоминая о тайнах, которые некогда составляли весь смысл моего существования. Я достаточно успел изучить те тропы, по которым блуждал, чтобы понимать, как они трудны и опасны: я знал, что, упорствуя в стремлении к тайному знанию, я, скорее всего, загублю свою жизнь, что эти тропы приведут меня в столь ужасные места, что при одной лишь мысли о них человеческое воображение заранее отшатывается в страхе. Кроме того, тишина и покой, которые я обрел в браке, тоже уводили меня от страшных вершин, к которым я стремился, но на которых, как я хорошо знал, мне не будет ни покоя, ни мира. Но внезапно – за один день, за одну ночь – старое вожделение, прежняя ненасытная страсть вернулась ко мне. Она возвратилась, стократно усилившись за время своего отсутствия, и когда наступило утро, я выглянул из окна и тусклым взглядом окинул загоревшийся восток: я знал, что мой приговор уже произнесен, что я успел зайти слишком далеко и мне остается лишь без трепета идти дальше. Я обернулся к постели, в которой мирно спала моя жена, лег рядом с ней, проливая горькие слезы, потому что понимал: солнце нашего счастья зашло и новый восход горит для нас обоих кровавым отблеском ужаса. Не стоит излагать в подробностях, что последовало за этим. Внешне все оставалось как было: я продолжал свою ежедневную работу и ничего не открывал жене. Но вскоре она заметила, как я переменился. Теперь я проводил все свободное время в комнате, которую оборудовал под лабораторию, и частенько пробирался наверх, в спальню, в сером свете наступающего утра, когда множество фонарей еще горело над тусклыми лондонскими улицами. С каждой ночью я подходил все ближе к той великой бездне, через которую надеялся перебросить мостик, – к пропасти между миром сознания и миром материи. Я провел множество сложных экспериментов, и прошло несколько месяцев, прежде чем удалось осознать смысл полученных мной результатов. Когда же в одно страшное мгновение я постиг этот смысл, лицо мое застыло и побелело, сердце замерло груди. Но я давно уже лишился власти над собой и не мог вернуться, не мог остановиться теперь, когда двери широко распахнулись передо мной: обратный путь был заказан и я мог идти только вперед. Мое положение было столь же безнадежным и жалким, сколь положение узника в подземном карцере: двери заперты, бежать нельзя, а единственный источник света – та лучина, которую ему оставят тюремщики. Я ставил опыт за опытом. Все они давали один и тот же результат, и, сколько я ни гнал от себя эту мысль, я все отчетливее понимал, что для завершающего опыта необходимы те ингредиенты, которых мне не даст никакой лабораторный эксперимент, которые я не сумею взвесить на самых точных весах. В этот опыт – опыт, который я сам не надеялся пережить, – необходимо было вложить частицу жизни. У какого-то человеческого существа я должен был отнять основу его бытия, то, что мы называем душой, а на место души (ибо природа не терпит пустоты) я собирался вложить то, что губы мои не смеют назвать, а разум отказывается воспринимать, – ужас, ужас без конца и без края, ужас, перед которым страх неизбежной смерти – ничто. И когда я понял это, я понял также, на кого указывает роковой приговор – я увидел перед собой глаза жены. Даже в ту злосчастную минуту я мог бы спасти наши с ней души: я мог бы взять веревку и повеситься, ибо это был единственный выход. Наконец я все рассказал ей. Она плакала и дрожала, умоляя покойную мать прийти к ней на помощь. Она взывала к моему милосердию, а я лишь вздыхал. Я ничего не скрыл от нее, я сказал ей, во что она превратится. Я сказал ей, что именно займет место ее души. Я не утаил от нее ни ужаса, ни