Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов

Когда Нина ему об этом сказала тем своим невозмутимым, ровным тоном, который он не выносил, он воспринял это как оскорбление. Уместнее производить обследование Зевса, Озириса, Аполлона — все это не настолько лишено смысла, как обследование Камлаева. Да он может наводнить своими надменно улыбающимися мужскими копиями целый мир. В клинике ему терпеливо объяснили, что между половым исполинством и мужской фертильностью все же есть некоторая разница. Принято считать, что фертильность мужчин обеспечивается количеством сперматозоидов от 20 000 000 до 100 000 000/мл. Частота зачатий снижается, если число сперматозоидов меньше 20 000 000/мл, и именно эту величину в настоящее время считают нижней границей нормы. По крайней мере 50 процентов сперматозоидов через 2 часа после эякуляции должны сохранять подвижность. Через 24 часа более 50 процентов сперматозоидов от исходного их числа также должны сохранять подвижность. Также необходимо удостовериться в отсутствии у мужчины инфекций, проявляющихся наличием лейкоцитов. Необходимо провести исследования на инфекции, передающиеся половым путем, и анализ бактериальной флоры спермы и мочи. Отсутствие разжижения семенной жидкости также является фактором, обуславливающим мужское бесплодие.

Пройдя через ряд унизительных процедур, Камлаев преисполнился самодовольства: результаты обследования совершенно совпали с изначальной его убежденностью в своей состоятельности. За спокойным этим торжеством он совершенно позабыл о Нине, в то время как она боялась в глаза ему посмотреть. Ведь это что же тогда получалось? — лишь на вторые сутки Камлаев поймал ее старательно избегающие прямого столкновения глаза — что все их неудачи объясняются непроходимостью и нарушениями функциональной активности маточных труб, нарушениями по типу хронической ановуляции — одним словом, любым из возможных осложнений, но исключительно с женской стороны? Не мог же он всерьез поверить в то, что является носителем таинственного вируса, еще не открытого наукой, и что, обмениваясь с Ниной известными жидкостями, он запускал в ее матку не только мириады сохраняющих подвижность головастиков, но еще и мельчайшие споры неведомой скверны, негативно влияющей на овуляторную функцию и стероидную активность желтого тела. Не мог же он верить всерьез, что является убийцей всякой зарождающейся жизни, той жизни, которой и сам он так жадно хотел дать начало; не мог же он верить всерьез, что, помимо яичек, простаты, семенных протоков, пещеристого тела, существует и еще какой-то потаенный орган животворящей любви и что как раз в этом органе, у Камлаева пораженном, и заключается все дело. Акушеры-гинекологи со знаменитым профессором во главе с легкостью нашли бы для него куда более рациональное объяснение — по Нининой части. Что-то вроде недостаточности лютеиновой фазы и яичниковой гиперандрогении. Они с легкостью объяснили бы ему, что, помимо давно известного науке синдрома Шерешевского-Тернера, никакого казуса Камлаева в природе не существует.

Хладнокровно обследовав бедную Нину, знаменитые профессора смогли выявить сразу несколько факторов, которые обуславливали бесплодие в данном случае. Если крайне запутанную и невнятную историю Нининой болезни, состоящую из указаний на эндометриоз и повышенное образование антиспермальных антител в шейке матки, перевести на нормальный человеческий язык, то получилось бы всего два слова: «Бог наказал». Но за что ее наказывать, девочку? Или сама категория «за что?» все же напрочь отсутствует в списке категорий, известных той универсальной, безличной среде, которую мы по старинке именуем Богом?

Или она была наказана за него? И это и была настоящая расплата — ударить его в самое уязвимое место, и этим местом, этим сердцем, этой сонной артерией пять лет тому назад стала Нина. Как только он через столько лет наконец-то почувствовал другого человека частью себя — не зря ведь говорил, что Нина ему как собственный ребенок и Камлаев произвел ее на свет из собственной головы, как Зевс Афину Палладу, — как только он перестал отделять ее от себя, вот тут-то и был нанесен этот самый удар. Чтобы он, наконец, почувствовал, что это такое — чужая пустота под сердцем, чужая неспособность продолжаться, воспринимаемая тобой как своя. Вот в чем истина-то, а вовсе не в образовании эктопических очагов и антиспермальных антител.

Тут, правда, дергалась придушенным крысенком обиженно- и мелочно-мстительная мысль: а что, если никакого воздаяния, что никакой расплаты в объективном мире нет? Нет той среды, того эфира, который мы по старинке именуем Богом? А есть только форма существования белковых тел, больная шейка матки, иммунные процессы, антигены эякулята мужчин. Только голая физиология, ее предельная и окончательная правда, которая обжалованию не подлежит. Только смерть и прожорливые черви. Что, если так, а? Что, если никакого замысла и промысла нет? И обо всех разумных тварях в этом мире думает лишь один «TEFAL»?

Два года прошло в борьбе с недостаточностью лютеиновой фазы, той борьбе, за которой Камлаев наблюдал со стороны, и вот он заметил, что Нина куда-то начинает пропадать. Она уезжала куда-то, не говоря ему ни слова. Сначала он не замечал, потом подумал, что, наверное, в церковь, в то «заведение», где продают тонюсенькие свечки и популярные брошюры о спасении души: он почему-то такой церкви не мог принять — должно быть, из гордыни, из нежелания смешиваться с малограмотными бабами в шерстяных платках. А потом подумал — приглядевшись, — что с таким лицом из церкви не возвращаются. Она приходила, снедаемая беспокойством, и по лицу было видно, что готовится принять тяжелое решение, что на душе у нее какой-то камень и, пока он не сдвинется, Нина не почувствует себя свободной. Он дождался, когда Нина выйдет из дома, как всегда, не сказав ему ни слова, и отправился вслед за ней. Она взяла такси, и он поймал машину. И Камлаев увидел, куда она ездила все это время — в детский дом. И почему-то это его взбесило. Он себя посчитал оскорбленным — так сразу и не скажешь, чем, почему. Она стояла и смотрела на детей из-за решетки; почти все они были обриты наголо — и мальчики, и девочки (так что сразу не отличишь), во фланелевых рубашках и обвислых сереньких колготках, с непременными ссадинами на бритых головах, измазанных зеленкой. У одного или двух детдомовских деток Камлаев заметил вмятины от щипцов. И глаза какие-то грязные. Умоляющие, ждущие и неверящие. Ну, то есть такие именно глаза, какие только у этих детей и могут быть. Вот это его, должно быть, и оскорбило: «Ты кем это хочешь, Нина, нашего, моего ребенка заменить?»

А потом, когда детей увели, она пошла за ворота, поднялась на крыльцо, позвонила в дверь. И была там, наверное, около часа. Он дождался, пока она не появилась вновь, села в машину, уехала, и направился к той же двери. На вопрос строгой служащей, поглядевшей на него, как показалось, с неприязнью, он ответил, что хочет помочь, что у него есть средства. И тогда эта женщина провела его по палатам, все показала. Заглянули в одну палату — и на них, на него уставились два десятка глаз, и во всех вопрос: кто он? Неужели заберет? Неужели папа? Он не мог в них смотреть: все эти дети отчего-то казались неполноценными; в их лицах, в их чертах он видел их родителей, отказавшихся от них, — алкоголиков, воров, примитивных животных, способных думать только о бутылке и бездумно, во хмелю зачинавших ненужных им детей.

Воспитательница рассказала, что детишки — сложные, что многие из них в свои семь-восемь лет уже воруют у товарищей; так, к примеру, две недели назад привезли спонсорские конфеты, и одна семилетняя девочка, оставшись в палате, съела сразу тридцать штук, предназначенных поровну для всех, — сидела за тумбочкой и через силу ела. А затем, когда открылось, долго отпиралась; а когда ее спрашивали, почему она так поступила — ведь знала же, что конфетами ее никто не обделит и что всем достанется поровну, — лишь молчала и плакала.

«Это что-то, наверное, уже в генах, — сказала воспитательница, — наследственная психология: они заранее готовы к тому, что им никто ничего не даст. Любая роскошь в виде, скажем, конфет для них недоступна, и они с ранних лет усвоили, что нужно хватать, захватывать целиком, пока не передумали, не отобрали. Представления о справедливости, доброте, взаимопомощи они не получили, а вот понятием о зле, несправедливости, безразличии их наградили сполна».

Должно быть, его лицо показалось ей слишком брезгливым, и она замолчала. Камлаев записал банковские реквизиты детского дома и попрощался.

Когда вернулся, то спросил Нину прямо с порога — зачем тебе детский дом?

— Я хочу взять ребенка, — просто отвечала она.

— Почему ты не поговорила об этом со мной?

— Было рано об этом говорить. Я не знала, как ты к этому отнесешься. А вернее, боялась того, как ты к этому отнесешься. Я не могла решиться. И вот сейчас, когда решение оформилось, я с тобой об этом говорю.