Секс с чужаками - Эллен Датлоу

Семя, вывернувшись из-под тысяч его век, обожгло глаза. Семя текло из его муреновых пастей, из множества анусов, из обилия гениталий — приплясывающий кордебалет, окрашенный лунным светом. Паховые узлы вскрывались один за другим, как головки мака. Он уже не был самцом. Он спал в луже собственной крови, пота и спермы.

К утру лужа рассосалась, отдав себя этому живому миру. Почва вокруг него покрылась рябью, расползаясь в стороны. Все было живым. Пошел дождь и омыл его дочиста. Те места, которыми он соприкасался с кораллом, ныли и были покрыты красными рубцами.

Один из его детей пришел к своему отцу. Дитя не имело определенной формы или пола. У него был огромный рот и все оно было покрыто бугорками вроде прыщей. Оно еще не было половозрелым.

Дитя нашло у родителя настоящие руки и ноги, выбрало те из них, которые были увечными и катало во рту, согревая их. Кончиком языка дитя проворно извлекло кости из самого себя и втолкнуло их на место сквозь старые раны. Затем дитя обкусало родителя, отделив его от его разросшихся форм и придав ему подобие старой формы.

— Садись на меня, — прошептало его дитя. Изможденный, он попытался вскарабкаться своему ребенку на спину. Ежиные иголки пронзили ему руки и ноги, удерживая его на спине ребенка. Иголки кормили его, закачивая ему в вены сахар. Он отдыхал, толстел, а тем временем его куда-то везли.

Его желания провлекли его по всему миру. Глядя вверх, на меняющееся небо, он имел возможность поразмыслить. Он мог улетать по частям и собираться вместе. Его ДНК могла переносить память и желания в другие тела. ДНК могла комбинировать из него разные сочетания, заставляя его живую плоть вести себя по-разному. Только ли эта сила его толкала? Потребность сделать мир подобным самому себе? Или же этот мир был так прекрасен, что вызывал потребность поглотить его и быть им, в свою очередь, поглощенным?

Его дитя опустило его на кукурузном поле. Огромные, толстые кукурузные листья отходили от стеблей, переламываясь у основания, точно гигантские травинки, и слегка покачивались под приятным ветерком. Он никогда не видел кукурузного поля, только читал про них. Он и этот мир создали поле вместе.

— Ты стал слишком тяжелым, — сказало ему дитя. Говорило оно с трудом, короткими фразами и делая остановки, чтобы глотнуть воздуха. — Давно ли я появилось на свет?

— Не знаю, — ответил он. Дитя заморгало на него крошечными синими глазками. Он поцеловал его и погладил хохолок грубой шерсти у него на макушке.

— Может быть, я выращу крылья, — сказало дитя. Затем развернуло свою неуклюжую тушу и со вздохами и ерзанием пустилось в обратный путь.

Кукурузное поле тянулось до горизонта. Он потянулся вверх и отломил початок. Стоило ему откусить от початка, как из того потекла кровь. На поле стояло пугало. Оно помахало ему рукой. Он отвернулся. Он не хотел знать, живое ли это пугало.

Он пошел вдоль ровных рядов, углубляясь все дальше и дальше в поле. Воздух был теплый, густой, пахнущий кукурузой. Наконец он добрался до аккуратно обработанной границы поля, выходящей на речной берег. Берег был крутым и высоким, вода в реке текла медленно и была грязной. Он услышал тихое ржание. Вдоль крутого берега реки

взад-вперед бегало пегое пони. Косматая белая грива лошадки свисала почти до самой земли. Пони остановилось и посмотрело на него. Они стояли и глядели друг на друга.

— Откуда ты взялся? — ласково спросил он у лошади. Ветер ворошил ее гриву. В гриве запутались репейники, они выглядели грубыми, серыми и настоящими. — Где ты их нацеплял? — снова спросил он.

Пони фыркнуло и помотало головой в воздухе, указывая в сторону реки.

— Есть хочешь? — спросил он. Пони стояло неподвижно. Он открутил от стебля початок кукурузы, облупил обертку из листьев и протянул лошади. Пони взяло початок мягкими, чуткими губами и захрустело им, как яблоком. Человек вытащил из его гривы репейники.

Лошадка позволила ему пройтись рядом с ней вдоль реки. Ростом она была человеку едва по пояс, а задние ноги ее были так изуродованы рахитом, что коленные суставы чуть ли не терлись на ходу друг о друга. Он дал ей кличку Лир, за буйную белую гриву и репейный венец. Они вместе шли вдоль кукурузного поля. Поле неожиданно кончилось — последний аккуратный рядок, и дальше уже шла травяная неразбериха сухого луга. Лавровые деревца источали запах его молодости, маленькие сосны были украшены огоньками и стеклянными шариками. Над кротовыми кучами курились крошечные дымоходы. Неужели все это его дети? Они вышли на равнину, покрытую гигантскими пустыми раковинами с мраморным узором. Одна из вещей, которыми он хотел стать и бросил. Ветер шуршал в их пустых завитках. Звук ветра; звук моря; звук включенного среди ночи радио, говорящего на иностранном языке, неровный и настойчивый. Все неуслышанные голоса. Река, покинув торфяники, сделалась уже и чище; волны ее тихо плескались о полированные скалы. Облака мчались низко и быстро. Солнце все время казалось только что выглянувшим из-за их края, словно состязалось с облаками в беге.

Они вышли к зарослям репейников и низкорослых кривых деревьев на губчатой, торфянистой почве. Ну вот, как бы сказал Лир, сюда-то я тебя и собирался отвести. Сюда ты и стремился. Пони помотало головой вверх-вниз и убежало на своих искривленных ножках. Человек опустился на колени и поел травы, ухватывая ее губами и набирая полный рот. Трава была совершенно нейтральной, ничего кроме хлорофилла и целлюлозы. Человеку она показалась вкусной, как мята.

Он вошел в воду. Вода ужалила его холодом, она была чистая и чужая. Человек тяжело дышал — он всегда трусил заходить в воду. Частью бегом, частью вплавь он пересек заводь и вышел в лес, раскинувшийся на другом берегу. Маленькие, но старые дубы поросли мхом вместо орхидей. Солнечные лучи выглядывали из-за мелких спешащих облаков. По земле двигались узоры светотени. Все пахло перегноем, прелой

листвой и растущим в тени лесным орехом.

Человек сел наземь на небольшой поляне. Рядом росло буковое дерево. Ствол у него был гладкий, почти полированный, и сильно искривленный. Ветер вздыхал в его изгибах и дерево шевелило ветвями. Почва пришла в движение и из нее вышли его дети, бесформенные, безвидные и терлись о его руки, чтобы он их погладил. «Домой», — говорили они мяукающими голосами.

Все изменялось. Все было живым в этом раю взаимности. Человек, который был настоящим, породил этот сад, а сад породил его.

Женщина подошла к нему и села рядом. Она стала меньше и чуть одрябла, у нее намечался второй подбородок.

— Теперь я настоящая, — сказала она. Они смотрели, как пляшут деревья, до самого захода четырех солнц. Проглянувшие звезды хором запели.