Проклят и прощен - Эльза Вернер

В Верденфельсе давно привыкли к каждому поступку барона относиться с недоверием и раздражением, но в то же время привыкли и к тому, что всякое покушение на его имущество оставалось безнаказанным. Высказанная на сей раз энергия в первую минуту вызвала общее недоумение, а затем по всей деревне пронесся крик негодования: все единодушно находили, что от Верденфельса нельзя и не следует переносить ничего подобного. В церкви только что отошла обедня, и благочестивые прихожане разошлись; лишь в исповедальне еще сидел священник, слушая передаваемую ему шепотом исповедь. Вероятно, дело шло о серьезном, тяжелом грехе, потому что коленопреклоненный старик низко опустил на сложенные руки свою седую голову, а голос священника звучал с убийственной строгостью:

— Вы заслуживаете тюрьмы, Экфрид! Что вам простил барон, то должен взыскать с вас я и потребовать, чтобы вы открыто перед всем селом повторили свое признание.

— Как, ваше преподобие, — в страшном волнении произнес Экфрид, — вы хотите...

— Нет, — перебил его Вильмут, — я не хочу предавать позору имя старой почтенной крестьянской семьи, но прежде всего не хочу, чтобы светский суд судил и наказывал за то, что было мне доверено на исповеди. Вы заслуживали бы наказания.

— Но ведь я ничего не совершил, — запинаясь, проговорил Экфрид. — Я никому не сделал вреда... молодой барон помешал, ведь я сказал вам...

— Намерение также дурно, как самое действие. Разве вы не посягали на жизнь барона? Отвечайте: да или нет?

В кабинете барона Экфрид с вызывающей дерзостью признался в своем намерении, даже хвастал им, но от строгого вопроса священника вся его дерзость бесследно исчезла, и он умолк.

— Я думал, что тут нет греха, потому что дело касалось Верденфельса! — наконец пробормотал он. — Вы ведь часто говорили нам, ваше преподобие, что он навеки проклят, а уж вам-то это должно быть хорошо известно!

— Уж не хотите ли вы свалить на меня ответственность за свое преступление? — с язвительной резкостью спросил Вильмут. — Вы считаете себя вправе судить, когда я осуждаю грешника? Это право принадлежит одному мне, однако в этом отношении, кажется, заблуждается все село. Я уже слышал не одно признание и должен был наложить не одну эпитимью, но ваше дело совсем особенное.

Старик больше не защищался, а испуганно и смиренно опустил чуть не до самой земли свою седую голову. Он не чувствовал себя убежденным, его ненависть к барону не уменьшилась, но так как его проступок осужден священником, он счел себя заслужившим осуждения, и невольно склонился под тяжестью властных слов Вильмута, который продолжал:

— Вы должны в точности исполнить эпитимью, налагаемую мною на вас.

— Да, ваше преподобие.

— Кроме того, вы еще сегодня приведете ко мне своего внука Тони. Нельзя предоставлять юную душу ребенка подобным влияниям. Он не может находиться под покровительством деда, который хотел сделаться поджигателем. Вы расстанетесь с ним.

— С Тони? С моим маленьким мальчиком? А что... что же вы с ним сделаете?

— Ему необходимо лучшее воспитание, а главное — строже вашего. Рыбаки на озере недавно потеряли своего единственного сына; ваш внук будет пока у них, и вы не увидите его, пока я не позволю вам этого.

— Ваше преподобие, — воскликнул старик в смертельном страхе, — не причиняйте мне этого горя! Все, что хотите, только не это! Рыбаки на озере — жестокие люди, они будут дурно обращаться с мальчиком, а он еще так мал и так привык ко мне! Наложите на меня какое-нибудь другое наказание, и, как бы оно ни было тяжело, я вынесу его, только оставьте мне моего Тони!

— Нет, — неумолимо ответил Вильмут. — Вы лишились права воспитывать ребенка. Я знаю, что это наказание для вас очень тяжело, тяжелее даже тюрьмы, потому и налагаю его на вас. У рыбаков мальчик получит грубое, но благочестивое и дельное воспитание, об этом уж я позабочусь. Вопрос решен, и вы сегодня же приведете мальчика ко мне.

Подняв сложенные руки, старик заговорил прерывающимся от отчаяния голосом:

— Ваше преподобие, мне недолго осталось жить, в своей жизни я знал только горе и нужду, это вам известно. Я все потерял... все! Только один этот мальчик у меня и остался, и, пока он у меня, до тех пор я и живу. В последнее время мне пришлось много работать для нас обоих, и когда я, полумертвый от усталости, возвращаюсь домой, стоит Тони подбежать ко мне и засмеяться, как все горе забывается. Вы не можете отнять у меня Тони, да и я не отдам его, будь, что будет!

— Не отдадите? — холодно спросил Вильмут. — Это мы посмотрим. Или вы отдадите мне мальчика, или я не дам вам отпущения грехов. Выбирайте!

Закрыв лицо руками, Экфрид громко застонал.

— Ну, что же? — спросил пастор после небольшой паузы. — Намерены вы подчиниться?

Тон вопроса показывал, что пастор не сомневается в нужном ответе, и он не ошибся. Руки старика беспомощно опустились, и он ответил глухим, беззвучным голосом:

— Я согласен!

Через несколько минут пастор в сопровождении Эк-фрида ушел из церкви. На площади шумела толпа ребятишек, бегавших взапуски, но при появлении священника игра сразу прекратилась, и все дети подошли поцеловать у своего пастора руку. Одним из первых был маленький Тони, который затем поспешно подбежал к нежно любимому деду. Старик судорожно прижал его к своей груди, не в силах отпустить его.

— Я теперь же возьму с собой вашего внука, — спокойно обратился к нему Вильмут, — и до завтрашнего дня он пробудет в пасторате.

Старик взглянул на розовое личико внука, разгоревшееся от беготни, на ясные голубые глазки, смотревшие так детски-весело, а потом перевел взор на строгое, мрачное лицо священника, в котором незаметно было и следа мягкости, и с отчаянием воскликнул:

— Я не могу, ваше преподобие! Я пойду в замок... попрошу у Верденфельса прощения... хоть бы мне пришлось от этого умереть! Но Тони я не могу отдать!

Вместо всякого ответа Вильмут высвободил мальчика из объятий деда и крепко взял его за руку.

— Вы знаете условие, под которым я вам дал отпущение грехов! Вы совершили грех и должны без ропота нести наложенное мною наказание. Если оно кажется вам тяжелым, то помните, что оно вполне заслужено вами. Пойдем, Тони!

Мальчик, естественно, не понимал, о чем идет речь, но боялся строгого священника, инстинктивно чувствуя, что его хотят отнять у деда. Поэтому он начал громко и горько плакать и попробовал сопротивляться. Однако Вильмут вскоре заставил его замолчать и, грубо схватив за руку, потащил за собой.

В Экфриде еще раз взяло верх обычное слепое подчинение воле священника: он допустил, что у него взяли его любимца, даже не сделал попытки удержать его силой, но на лице старика в первый раз появилось возмущенное выражение, а руки сжались в кулаки. Когда же мальчик в последний раз повернул к нему свое заплаканное личико, как бы умоляя о помощи, старик стиснул зубы и из его груди вырвался хриплый, грозный шепот: