Проклят и прощен - Эльза Вернер

— Ваше преподобие, — медленно проговорил Верденфельс, устремив на противника пристальный, испытующий взор, — у меня иногда бывают свои собственные мнения об этом «долге», о том неустанном горячем рвении, с каким вы старались разлучить меня с Анной и мешали всякой попытке нашего нового сближения. Стоял ли между нами исключительно опекун и священник, или же...

Он остановился, но его взгляд докончил вопрос, и его поняли без слов. Вильмут вздрогнул, точно его ударили.

— Вы смеете думать...

— Я ничего не смею, я только предполагаю. Могло случиться, что человек, читающий в сердцах других, как в открытой книге, относительно самого себя находился в роковом заблуждении.

Грегор смертельно побледнел. В его глазах снова сверкнул огонек, и на этот раз он погас не так быстро, как вспыхнул, потому что в нем светилась открытая ненависть к человеку, осмелившемуся поднять завесу с чувства, которое не имело права существовать и должно было быть побеждено силой воли, но против которого самая энергичная воля оказалась бессильной.

— Я пришел сюда не за тем, чтобы выслушивать оскорбления, — сказал наконец Вильмут, но в его голосе не слышалось обычной уверенности. — Я хотел предупредить вас об опасности, вызванной вашей несвоевременной строгостью. Если же вы пренебрегаете моим предупреждением, то я слагаю с себя всякую ответственность за то, что может случиться, и наш разговор кончен. Прощайте!

Прощальный привет звучал довольно враждебно. Раймонд только наклонил голову так же холодно и гордо, как и при приходе священника, и остался один.

Глава 20

Полчаса спустя Верденфельс вышел на террасу, перед которой его уже ожидал оседланный Эмир. Хотя барон всегда выезжал в это время, но сегодня это почему-то удивило слуг, о чем-то перешептывавшихся между собой. При появлении барона они расступились с почтительным поклоном, один дворецкий приблизился к нему.

— Вы желаете выехать, ваша милость? — спросил он почтительно, но каким-то особенным тоном.

— Разумеется! Я всегда езжу после обеда.

— Но именно сегодня в Верденфельсе сильное возбуждение, а молодой барон, который всегда сопровождает вас, теперь в отсутствии.

— Тем лучше! Мой племянник не может в таких случаях обуздать свою молодую горячую кровь, а тут прежде всего необходимо спокойствие, — сказал Раймонд и дал конюху знак подвести лошадь.

Дворецкий колебался, но страх за своего господина взял верх над его обычной сдержанностью, и он продолжал умоляющим голосом:

— Я не смею давать советы вашей милости, но настроение в селе на самом деле в высшей степени угрожающее. Крестьяне ожесточились за то, что злоумышленники схвачены и посажены под арест, они не могут перенести, что те будут наказаны. Не показывайтесь им сегодня, ваша милость, только сегодня! Вы ведь знаете верденфельцев!

— Да, я знаю их! — сказал барон, лаская стройную шею Эмира, приветствовавшего его веселым ржанием. — Но пора и им узнать меня!

Он вскочил на лошадь и взял в руки поводья. Дворецкий сделал последнюю попытку.

— Нельзя ли хоть конюху сопровождать вас? — спросил он. — Молодой барон тоже думает...

— Я поеду один, — перебил его Верденфельс, но, взглянув на встревоженное лицо старика, прибавил мягче: — Не бойтесь! Я скоро вернусь.

Дворецкий отступил назад, и с тяжелым сердцем смотрел вслед своему барину.

Верденфельс медленно ехал по аллее, ведущей к селу. Он знал, что действительно есть основания тревожиться, — это ясно показало ему появление в замке Вильмута. Но после разговора с Экфридом он знал также, что его прежнюю снисходительность объясняли страхом и трусостью. Эти люди не имели никакого понятия о мужестве, которое с холодным непоколебимым спокойствием выдерживало все их оскорбления и нападки и не мстило им. По их понятиям, энергия олицетворялась лишь той беспощадной жестокостью, какую они видели от покойного барона. Вот к тому никто не осмеливался приблизиться с оскорблением, как ни велика была ненависть к нему, потому что все знали, что за этим последует строжайшее наказание. Против сына позволяли себе решительно все, и если до сих пор дело не доходило до открытого нападения, то исключительно благодаря суеверию, которое приписывало Раймонду сверхъестественную силу.

Именно эти мысли и занимали теперь Раймонда, заставляя его мрачно хмуриться. Он только что достиг первых домов деревни и ехал вдоль сада священника, как вдруг услышал горький детский плач и за низеньким забором увидел мальчика лет пяти, который так громко и судорожно рыдал, словно его маленькое сердечко готово было разорваться. Этот безутешный плач одинокого, покинутого малютки нашел отклик в душе Раймонда. Почти бессознательно придержав лошадь, он перегнулся через забор и спросил:

— О чем ты плачешь, дитя?

При звуках незнакомого голоса мальчик поднял белокурую кудрявую головку, в его больших голубых глазах еще стояли слезы. Он не знал этого чужого господина и принял его за одного из служащих в замке, час-то проезжавших через село. Когда Раймонд повторил свой вопрос, мальчик снова расплакался.

— Я должен уйти от дедушки… надо уйти в Грундзе… и я не смею вернуться, так сказал господин пастор!

— Кто же твой дедушка? — спросил Раймонд, подъезжая ближе к забору.

— Его зовут Экфрид! — всхлипывал мальчик. — А я — Тони из Маттенгофа. Я не хочу уходить от дедушки, и он не хочет отпускать меня, а господин пастор не хочет, чтобы я у него оставался!

Барон в изумлении устремил на ребенка долгий, пристальный взгляд. Теперь он понял слова Вильмута и догадался, какому наказанию подвергся старик Экфрид, безумно любивший внука, единственное сокровище, оставшееся ему в жизни

— Действительно, пастор умеет поражать сердца людей, на это он мастер, — с горечью сказал он. — Так ты не хочешь уходить от своего дедушки?

Тони взглянул на незнакомца с испугом, но, услышав в его голосе участие, перестал плакать, а когда барон стал дальше расспрашивать его, принялся по-детски болтать. Слезы окончательно высохли, и он даже забыл свое горе, любуясь красивой лошадью.

— Можно мне погладить лошадку? — спросил он, протягивая к ней ручки.

— Тебе до нее не достать, — с улыбкой сказал Раймонд.

— Нет, достану! — воскликнул Тони и взобрался на забор, а через минуту уже сидел на нем, робко поглаживая блестящую шерсть коня.

Сначала Эмир недружелюбно отнесся к этой ласке и принялся нетерпеливо фыркать, но, успокоенный голосом своего хозяина, позволил маленькой ручке гладить себя.

— Мне хотелось бы поездить верхом! — сказал Тони, с жадностью глядя на лошадь.