Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова - Андрей Добров

— Неуемная ты душа! Нет чтобы сидеть дома с женой, кропать книжки, пить водочку с литераторами и артистами.

— Так одно другому не мешает, Петр Петрович, — ответил я, садясь на указанный мне стул.

— Ну и хорошо, — хлопнул ладонью по столу Арцаков. — Чай будешь?

— Просто чай?

— Зачем просто? — Арцаков надавил кнопку звонка. Почти сразу в дверь вошел один из его сотрудников. — Боря, принеси нам пару чая.

Потом он ловко вынул из-под стола початую бутылку «Курвуазье».

— У тебя вкусы не меняются, — заметил я.

— И слава богу, — хмыкнул он. — Знаешь, как англичане говорят? Мужчина, который не пьет, — то ли болен, то ли замыслил недоброе. Ты в Лондоне бывал?

— Нет. Все хочу съездить, но не получается.

— И не надо. Нечего там делать. Городишко мрачный, сырой и неприветливый. Как и все англичане. Не то что у нас тут, в Первопрестольной. Здесь жизнь, веселье. А там — возня и деньги. Вот и все.

Вернулся сотрудник, поставивший перед нами стаканы с черным чаем, от которого шел пар. Арцаков щедро плеснул в каждый стакан из бутылки и снова убрал ее под стол.

— Ну вот, теперь можно и о твоем деле. Рассказывай.

Я подробно изложил Арцакову историю с Юрой, поведал о просьбе Ламановой и задал интересующий меня вопрос. Арцаков аж крякнул и задумчиво посмотрел на меня.

— Ну ты даешь, Владимир Алексеевич! Охота тебе с этим связываться?

— Неохота. Но что поделаешь — дама попросила.

— Про великого князя Сергея Александровича знаешь?

Я кивнул.

— Ну так и что тут удивляться? 995-я статья все еще есть, однако кого по ней судили в последний раз? Выйди вечером на Никитский бульвар — сплошь «красные галстуки»! Да многие еще и красятся, как барышни.

Это было совершенной правдой. В Москве Никитский бульвар был особым местом, где собирались те, кого влекли не женщины, а представители своего же пола. Они носили красные галстуки и красные платки в карманах. Здесь назначались свидания, отсюда расходились по баням и квартирам парочки мужчин. Слыхал я и об оргиях, которые устраивали влиятельные гомосексуалисты, и о банщиках, которые оказывали сексуальные услуги клиентам, однако то были слухи — сам я, как говорил, никогда не интересовался этим параллельным московским миром. Хотя порок проник и в среду богемы — многие поэты и художники вдруг совершенно открыто стали признавать себя сторонниками однополой любви, совершенно при этом не стесняясь!

— Может, тебе «Артель» нужна? — размышлял тем временем Арцаков. — Хотя и не похоже на то. Эти действуют почти открыто, без экивоков.

— Что за «Артель»?

— А вроде клуба.

— Ну, — сказал я, отпивая обжигающий чай. — Мне бы сначала узнать, кто таков Аркадий Бром.

— Бром? Давай-ка посмотрим…

Кряхтя он поднялся наконец из-за стола, подошел к картотеке и быстро нашел нужную карточку.

— Бром. Ага. Аркадий Венедиктович. Сутенер. Специализируется на студентиках. Все. Больше ничего нет.

Он снова вернулся в кресло и затянулся сигаркой.

— Студенты нынче все думают не об учебе, а о революции. Совсем с ума посходили. Что за поколение растет! Жизни не знает, а уже считает ее никчемной и несправедливой. А пока революции нет и не предвидится, готовы на все — и ради денег, кстати, тоже. Многие приезжают в Москву учиться — нищие, как церковные крысы. И тут — бах! — голова идет кругом, и — во все тяжкие. Доходят и до того… До этого то есть.

Тут он вскинул голову.

— Кстати! Ты говорил про фотографа. Говорил?

— Да.

Арцаков снова нажал на кнопку звонка. Явившемуся сотруднику он приказал позвать какого-то Березкина. Пока за вызванным ходили, Петр Петрович пояснил мне:

— Есть у меня паренек. Очень головастый. Митя Березкин. Он сам замоскворецкий и про всех там знает. Сейчас его спросим.

Наконец Березкин явился. Худой и высокий, с выступающим кадыком, одет в такой же черный костюм, который, однако, сидел на нем кургузо. Немытые редкие волосы прилипли ко лбу — как будто он только что снял шапку, в которой чуть ли не спал. Парень сел на табурет в углу, засунул сложенные ладони между колен и бросил на меня быстрый оценивающий взгляд.

— Березкин, слушай, — обратился к нему Арцаков, — у тебя в Замоскворечье ведь есть какое-то фотоателье хитрое. Где эти… мужеложцы снимаются на карточки. Точно?

— Есть такое, — кивнул парень. — Ателье Миллера.

— Адресочек подскажи.

— Большая Ордынка, семьдесят один. Перед Серпуховской. Там два ателье. Покровского — это то, которое с фасада. А вот если со двора зайти, то Миллера.

— Кто таков Миллер?

— Нету там никакого Миллера давно, — ответил юноша. — Разорился немец, когда Покровский свое ателье открыл. Перебил у него всю клиентуру. Только вывеска и осталась. Выкупил какой-то дядька у Миллера это ателье еще семь лет назад. Ну, и начал там снимать только специальных клиентов, Петр Петрович.

Арцаков повернулся ко мне и поднял бровь.

— Слыхал, Владимир Алексеевич? Может, тот фотограф твой как раз этот не-Миллер и есть?

— Может быть, а может, и нет, — покачал я головой. — В Москве сотни фотографов, если не тысячи.

— Так-то так, — согласился Арцаков. — Но тут, как я понимаю, дело щекотливое. Фотограф должен быть доверенным лицом. Ведь «сестры» твои — люди, по всему видно, не бедные. Их такими снимками шантажировать — милое дело.

Я допил свой чай и поставил стакан на стол.

— Ну, ладно, поеду, поговорю с этим фотографом.

— Вот, возьми с собой Березкина, он тебе покажет место.

— Спасибо. Сколько я тебе должен?

Арцаков затянулся снова своей сигаркой.

— Да погоди пока. Чую я, что вляпался ты, Владимир Алексеевич, по самое то. Давай так — если мы тебе еще понадобимся, я включу в общий счет. А если сам справишься — то и хорошо. Если вот только Березкину на калач дашь, чтобы он перекусил в дороге, — и то хорошо.

— Дам, дам и на калач, и на водку, — улыбнулся я.

— Но-но! Березкин! Никакой водки! Понял меня?

— Точно так! — быстро кивнул паренек и нервно облизнулся.

— Не спаивай мне Березкина, Владимир Алексеевич. Не дорос он пока до того.

С тем мы и расстались.

На улице моросил противный холодный дождь, грозивший при нынешней температуре скоро превратиться в снежную крупу. Я взял извозчика, и мы поехали на Большую Ордынку. Березкин сидел рядом, не глядя по сторонам, как будто дремал. Но когда мы почти доехали до Серпуховской, распрямился и ткнул пальцем в четырехэтажный дом с лавками на первом этаже и большой вывеской «Фотография Покровского».

— Тут.

Расплатившись с извозчиком, я вышел.

— Спасибо тебе, Березкин, — сказал я юноше. — Дальше мне твоя помощь не потребуется.

— Как скажете, — пожал он плечами. — Только я тут подежурю, на углу. Если что — свистните. Вы вот тут обойдите, справа, там вторая дверь — зеленая. Вам туда.

— Хорошо.

Я обошел здание с торца и увидел нужную дверь. Она и вправду была выкрашена зеленым — только давно, может быть, еще во времена Московского пожара. Краска облупилась и пошла черными пятнами. Никаких табличек или вывесок над ней не было, но рядом на стене красной краской был нарисован небольшой петушок. Наверное, опознавательный знак для своих.

Толкнул дверь, разбудив подвешенный над ней внутри медный колокольчик на проволоке. Я думал, что окажусь сразу в ателье, однако попал сначала в короткий темный коридор — сырой, с потускневшими бумажными обоями. Пришлось даже зажечь спичку, чтобы обнаружить в конце него еще одну дверь. Но она была заперта. Понятно, что колокольчик должен был предупредить хозяев, что кто-то пришел. А закрытая дверь позволяла убрать все, что не полагалось видеть чужим глазам.

Я постучал.

— Одну минуточку! — раздался голос из-за двери.

Послышался звук отодвигаемого шпингалета, и в проеме возникла чья-то фигура.

— Что угодно? — фигура говорила сипловатым голосом с едва уловимым южным говором.

— Хочу сделать фотокарточку.

— Верно, вы ошиблись дверью. Фотоателье Покровского с другой стороны дома.

— Нет, — ответил я твердо, — дверью я не ошибся.

— Но тут не делают фотографий.

— А мне сказали, что делают.

— Кто сказал?

— Не важно.

— Довольно важно-с.

— Дайте мне войти, и я, может быть, скажу вам.

Человек сделал два шага назад, пропуская меня.

Это было все же определенно фотоателье. Противоположная стена задрапирована синей тяжелой тканью. В правом углу составлено несколько старых кресел, за которыми помещался диван. Аппарат на треноге стоял чуть слева. Несколько фонарей, также на треногах, стояли позади аппарата. Я вошел и снял папаху, оглядывая обстановку. Потом посмотрел на самого фотографа. Это был небольшого роста мужчина, которого для краткости можно было бы описать словом «изящный», однако в этой «изящности» была какая-то потрепанность. Близко посаженные глаза были обведены темными кругами, свидетельствовавшими то ли о бессонной ночи, то ли о внутренней болезни. Усы и бородка все еще оставались аккуратно постриженными, однако на щеках уже проросла довольно заметная щетина. Короткие волосы были всклокочены, и он, заметив направление моего взгляда, попытался их пригладить рукой.