Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова - Андрей Добров

— Да-да-да, — многозначительно кивнул следователь, заметив, что я гляжу на мертвого юношу. — Вам в голову приходит то же, что и мне?

— Возможно.

— А мы сейчас проверим.

Он подошел к девушке и коснулся ее плеча.

— А ну-ка, милая, ответь мне на несколько вопросов.

Аня беспомощно взглянула на человека в расстегнутом коверкотовом пальто.

— Скажи мне, только честно, твой братец он же был… педерастом, не так ли?

Меня передернуло от его прямолинейности. Я даже сделал шаг вперед, но следователь поднял палец — мол, не мешай.

— Это неправда! — с чувством сказала девушка. — Он был нормальный.

— Ну-ну, — покачал головой следователь. — Теперь уже нет смысла скрывать. Теперь уже все равно.

— Нет!

— Хм… — следователь нахмурился. — Так он тебе ничего про это не говорил?

— Он не такой!

— Сейчас придет врач, и я попрошу его проверить, — пригрозил следователь.

— Нет! Не трогайте его! Пожалуйста.

— Ну вот, — следователь повернулся ко мне и снова вытащил носовой платок. — Что и следовало доказать. В этой среде самоубийства не редкость, — и снова закашлялся. — Извините, простыл. Никак не отпускает. Уже вторую неделю кашляю. Никакие лекарства не помогают. Черт-те что! Жена говорит — покажись врачу, может, чахотка? Не дай бог — на одном лечении разоришься. Так что подожду — может, само пройдет.

— Он не был таким! — Девушка встала и схватилась за металлическую спинку кровати. — Другие его тоже постоянно дразнили. Что же это такое! — крикнула она. — При жизни человека травят, после смерти — тоже! Имейте же хоть немного совести!

Пристав за столом обернулся и вопросительно взглянул на следователя — не надо ли укротить девчонку? Но тот только покачал головой.

— Отчего же у него такие волосы? — спросил он. — Да и руки! Пианист он, что ли?

— Он поэт!

— Поэт? Стишки писал? Где же они?

Девушка метнулась к столу, потеснила пристава и с трудом вырвала на себя рассохшийся ящик, из которого посыпались листки. Несколько из них прилетели прямо к моим галошам. Я нагнулся и поднял их. Листки были исписаны неразборчивым почерком — строфы указывали, что это были действительно стихи. Следователь отобрал их у меня.

— Семенов, приобщи. — Он сунул листки приставу. — Посмотрим, что за стихи.

Девушка с трудом положила ящик на столешницу и снова вернулась к покойнику.

— Юрочка, — пожаловалась она. — Зачем ты меня бросил, Юрочка? Как же я теперь без тебя? Что я маме скажу? Не уберегла тебя.

— А где ваша мама проживает? — спросил следователь.

— В Ярославле.

— А вы, значит, с братцем в Москву приехали?

Девушка кивнула.

— С какой целью?

— Я — работу искать. Он… он хотел заниматься литературой… стать настоящим поэтом, печататься.

Я с жалостью посмотрел на юношу: ведь мне было знакомо это желание — я и сам начинал с публикации стихов в журналах.

— Может, прикрыть его пока? — спросил я следователя.

— Подождем доктора, — отрезал тот.

Впрочем, доктор не заставил себя долго ждать — в коридоре послышался стук шагов и голос Зиновьева, который спрашивал у дворника, где искать нумер с покойным. Потом дверь отворилась, и Павел Семенович вошел со свойственным ему хитрым прищуром глаз. У доктора была черная борода и сверкающая лысина — и обычно он шутил, что с возрастом у него все волосы сползли с макушки к подбородку.

— Ну-с… Где у нас тело? — начал он, но потом увидел Аню и немного смутился. — Прошу прощения, мадемуазель, вы случайно не родственница?

— Сестра это, здравствуйте, Павел Семенович, — подал я голос.

Зиновьев обернулся ко мне.

— Ба! Ба! Владимир Алексеевич! А вы-то тут какими судьбами?

— Случайно.

Доктор погрозил мне пальцем, а потом повернулся к следователю.

— Вася, сестру надо бы того… удалить.

— Одну минуту, доктор, — ответил следователь и позвал пристава: — Семенов! Давай заканчивай.

— Ага! — буркнул пристав, поманил к себе девушку и ткнул пальцем в бумаги. — Вот тут распишись. И тут… И тут.

Как только Аня поставила свою подпись, следователь велел ей выйти в коридор, но далеко не удаляться — если вдруг придется ее снова допросить. А потом он повернулся ко мне:

— Да и вам пора, господин репортер, нечего тут стоять.

— Ах, оставь его, Вася, — заступился за меня доктор Зиновьев. — У Владимира Алексеевича такие связи!.. Такие связи!..

Следователь явно засомневался в своем желании выпроводить меня. Тогда я помог ему укрепиться в этом сомнении, вынув пару визитных карточек из своего портмоне и продемонстрировав их следователю Васе.

— Нехорошо-с… — пробурчал тот. — Оказываете давление-с.

— Я просто тут постою, посмотрю.

— А потом в какой-нибудь газете напише-те-с…

— Нет-нет, не напишу. Это для меня лично. Девушка работает у моей хорошей знакомой. Она-то меня и попросила присмотреть — что тут и как. Только для этого, — заверил я следователя.

Тот, вероятно успокоившись, кивнул.

— А это что? — спросил доктор, возившийся с пуговицами сорочки покойника.

Он двумя пальцами вынул из нагрудного кармана мертвеца бумажку и, не разгибаясь, протянул свернутый вчетверо листок. Я же, пользуясь тем, что оказался ближе, взял листок из его рук и развернул.

— Но-но-но! — прикрикнул следователь и выхватил бумажку из моих рук. — Связи связями, а я попрошу вас не мешать!

Он коротко взглянул на листок, поморщился и передал его приставу, чтобы тот подшил к делу.

Но мне хватило одного взгляда, чтобы запомнить — три нарисованные карандашом рожицы и под ними только одно слово: «Сестры».

В коридоре за дверью послышались тихие рыдания и неразборчивый мужской голос — вероятно, девушка, ждавшая окончания осмотра, снова заплакала, а дворник ее утешал.

Доктор освободил ворот покойника и начал осматривать глубокий след от веревки на его шее. Потом приподнял голову и ощупал череп.

— Ай-яй-яй, — вдруг произнес он тревожно. — А вот это что такое?

— Что? — быстро спросил следователь.

— Одну минуту… одну минуту… Помоги-ка мне его на бок перевернуть.

Вместе со следователем он перевернул юношу на правый бок и, раздвинув волосы, указал на вмятину под макушкой.

— Вот, Вася, смотри. Крови почти нет, потому ты ее и не заметил.

— Может, это старое? — спросил с сомнением следователь. — У меня вон тоже шишка есть на затылке — в детстве упал.

— Ну ладно! Что я, не отличу старой шишки от свежей вмятины? Не-е-ет. Конечно, прямо так сразу утверждать не могу, но перед смертью кто-то нанес ему сильный удар.

— Насколько сильный? — спросил я, заслужив еще один неприязненный взгляд следователя.

— Вас, Владимир Алексеевич, такой удар свалил бы с ног. Впрочем, как мне кажется, череп ваш намного толще, чем у этого юноши. Для него такой удар мог быть если не смертельным, то крайне тяжелым.

— То есть он мог с ним дойти до дома и тут уже повеситься? — уточнил я.

— Не думаю, — покачал головой доктор Зиновьев. — Проползти несколько метров смог бы. Но дойти, приладить веревку, встать на табурет и… Не думаю.

— Да что вы тут заладили! — взорвался следователь. — «Не думаю, не думаю»! Мы уже с Семеновым все бумаги честь по чести оформили как самоубийство. Мне что, теперь все заново переписывать?

— Вася, — мягко сказал Павел Семенович, — я же все равно отчет свой составлю. Уж прости, дорогой, но ты меня знаешь.

Следователь с досадой махнул рукой.

Доктор подошел к приставу, который тут же вскочил и уступил табуретку. Зиновьев с сомнением посмотрел на нее, но потом сел и достал из своей сумки бумаги.

— Семенов, — сказал следователь, — позови девушку. А сам подожди в коридоре — а то тут совсем повернуться негде.

Вошедшая Аня первым делом бросилась к кровати. Она повернула брата на спину и сложила ему руки на груди.

— Барышня, — сказал ей следователь. — У меня к вам образовалось еще несколько вопросов.

Аня грустно кивнула.

— Расскажите, когда вы в последний раз видели своего брата? И не рассказывал ли он вам о чем-то странном или важном?

Аня подняла на него покрасневшие глаза.

— Странное? Еще бы! Его довели до самоубийства, и я знаю кто!

— Кто же?

— Люди в масках.

Она рассказывала довольно бессвязно, постоянно путаясь. Поэтому я передам ее рассказ своими словами.

За вечер до самоубийства Юрий пришел домой поздно, в самом подавленном состоянии духа. Аня разогрела на спиртовке принесенный с собой кусок колбасы. Но брат сел на табуретку, закурил, а к колбасе даже не притронулся. Аня некоторое время не обращала на него внимания, занимаясь стиркой. Она поставила таз на стол, но скоро сквозняк от окна остудил воду в тазу и стирать стало неприятно. Наскоро отжав покрасневшими от холода руками белье, Аня развесила его в углу на бельевой веревке и только тогда увидела, что колбаса на тарелке осталась нетронутой. Подумав, что Юра где-то перекусил по дороге, она съела половину колбасы и попросила у брата папиросу. Но тот совершенно не отреагировал на просьбу сестры. Он сидел на табурете, сгорбившись, и тихонько раскачивался.