Даниил Галицкий - Антон Хижняк

Епископ двумя руками обхватил крест, поцеловал его и высоко поднял над собой. И сразу же ударили во все колокола в церквах и монастырях галицких. Как на Пасху, торжественно вызванивали звонари. Хор ревнул басами, словно в трубы медные:

— Князю молодому слава!

Боярин Мирослав взял на руки княжича Даниила и, держа перед собой, выкрикнул:

— Вот князь наш! Ему будем верны!

Боярин Семен Олуевич поднял руку с мечом, и шум стих.

— Клянусь живот свой положить за князя Даниила!

Он подошел к епископу, приник к кресту и поклонился всем. Молча, один за другим, подходили бояре. Семюнко, пропуская перед собой Судислава, ехидно прожужжал:

— Иди, целуй.

Судислав со злостью ответил:

— Поцелую. И ты будешь целовать. А попробуй отказаться — голову оторвут.

И они вместе со всеми подошли к епископу.

Мирослав незаметно толкнул локтем Семена, глазами указав на Судислава. Семен улыбнулся. Боялся он стычки во время похорон, а все обошлось хорошо. К ним присоединился Глеб Зеремеевич. Вытирая ладонью щеку, печально вздыхая, он обратился к Мирославу:

— Как теперь жить будем без Романа, без головы старшей?

— А у нас разве своих голов нет? Мыслить должны.

Глеб не ответил ничего, только еще ближе придвинулся к Мирославу.

— Смотри, уже войско присягу дает, — толкнул Твердохлеб Смеливца.

Епископ, дав боярам поцеловать крест, подошел к Марии, а на паперти в ряд стали священники с крестами, и к ним начали подходить дружинники, вой. Уже все войско прошло, к крестам двинулись горожане и смерды, а колокола не умолкали. Мирослав держал Даниила на руках. Мальчик удивленными глазами осматривал многолюдную площадь. Он здесь ежедневно играл, бегал с ровесниками по тихим переулкам, а сегодня тут столько взрослых!

Бом! Бом! Бом! — не утихает на всех колокольнях веселый перезвон, и хор поет на переходах. Сквозь медное гудение прорывается:

— Слава!

Толпа таяла. Поцеловав крест, люди расходились по домам. Кто приехал издалека, торопился к вечеру на ладье добраться домой, другие шли пешком в близкие оселища. Твердохлеб и Смеливец с толпой приблизились к паперти и очутились справа от Мирослава, перед худощавым высоким священником.

— Княжич на нас смотрит! — прошептал Твердохлеб.

И верно, увидев широкую взъерошенную бороду Твердохлеба, Данилка улыбнулся ласковой детской улыбкой. Твердохлеб поклонился, коснувшись правой рукой земли, и припал к кресту, ощущая губами холод железа. Отойдя в сторону, он разыскал Смеливца.

— Чего стоишь? Пойдем! — взял его за руку Смеливец.

— Пойдем! Только в челядницкий дом заскочу, там Роксана, спрошу — может, домой пойдет.

Но увидеть дочь так и не удалось. Подошел отряд дружинников, и сотский велел всем убираться из крепости — наступает вечер. Твердохлеб начал пререкаться с сотским, но тот повелел дружинникам обнажить мечи. Твердохлеб отступил и потянул с собой Смеливца. Уже все поцеловали крест, уже епископы со священниками пошли в собор, а Мария все стояла на паперти. Опустел двор. Остались только дружинники.

Мирослав подошел к ней и коснулся ее плеча.

— Княгиня! Иди в терем. Веди ее, Светозара. Уже и Данилку забрали — кушать захотел.

Ноет спина, ломит руки, будто к ним приложено раскаленное железо, кажется — нагнешься, чтобы серпом срезать новый пучок ржи, и уже больше не выпрямишься: усталость клонит ко сну, глаза слипаются.

Ольга поднимается, выпрямляет спину и осматривает поле — то тут, то там белеют платочки жниц. Проклятый рыжий пес Никифор, боярский тиун, сосет кровь, жилы вытягивает, грызет всех.

— Откуда он взялся на нашу голову? — шепчет Ольга, оглядываясь. — Несчастье горькое… И родится же такой зверюга!

Снова, как и во время сенокоса, Ольга вынуждена была отрабатывать за свою больную сестру на боярской земле. Наступила жатва — гонит тиун закупов. А сестра умоляет: «Пойди, Ольга, за меня жать, спаси нас!» И Ольга пошла.

Все закупы проклинали тиуна Никифора — такой жестокий был этот боярский управитель: нигде ничего не упускал, все помнил, все видел, никто не мог от него укрыться. Сегодня он выгнал женщин на боярскую ниву и придумал разделить их, поставить каждую в отдельности, чтобы меньше между собой разговаривали, а больше жали. Еще и выругал всех:

— Соберешь вас вместе, так вы только языками чесать будете. А кто рожь уберет?

Ольга посматривает на сложенные шалашом снопы — там в тени спит маленький Лелюк.

— Сыночек мой! — шепчет она.

Уже три дня жнет Ольга на боярской земле. Просили тиуна и муж ее, Твердохлеб, и она, чтобы разрешил позже выйти, — ничего не вышло. Не ответил, а зарычал Никифор:

— Свою успеете, а боярская рожь осыплется.

— А наша разве не осыплется? — вставил слово Твердохлеб.

— Мне от этого ни холодно ни жарко, — пробормотал Никифор.

— А ведь может-таки и осыпаться, — не унимался Твердохлеб.

— Осыплется? — Никифор взмахнул плетью, окованной железом. — А это видел? Как ударю, так у тебя из головы все высыплется.

Чтобы не случилось беды, Ольга потащила мужа в дом, а сама ни свет ни заря вышла на боярскую ниву.

На небе ни облачка. Солнце палит так, словно стоишь в печи, а вокруг огонь. Нечем дышать. Хотя бы немного отдохнуть — вон там, в лесу, вздремнуть в тени. Ольга оглядывается вокруг — нет, не видать тиуна. Да, верно, он и не появится скоро. Ольга украдкой побежала к ребенку, схватила его на руки и направилась в рощицу. Лишь здесь она облегченно вздохнула. Могучие дубы своими ветвями преграждали путь ослепительным солнечным лучам, и вокруг стояла прохлада. Лелюк сладко спал у матери на руках. Ольга осторожно положила его на пушистую траву и сама, полулежа, прислонилась головой к дубовому пню, показавшемуся ей пуховой подушкой.

— Я недолго, я недолго, — прошептала Ольга, — только немножечко отдохну…

Она уже не могла больше выдерживать: третий день здесь рожь жала, уходя из дому на рассвете и возвращаясь в сумерки, да к тому же ребенок капризничал ночью, не давал спать. Ольга совсем выбилась из сил. Если бы на своем поле, можно было бы после обеда вздремнуть, а тут — неволя.

Но даже нечеловеческая усталость не могла исказить нежные черты лица Ольги. Щеки горели румянцем, на полных губах играла улыбка — наверно, ей снилось что-то приятное. Твердохлеб часто любовался своей женой, когда она спала. В такие минуты он осторожно садился возле нее и смотрел — смотрел на такие знакомые губы, на широкий, без единой морщинки лоб. А когда она просыпалась, шептал ей:

— Ты все такая же, как и была, будто вчера лишь поженились, а ведь нам уже по тридцать семь лет…

Ольга улыбалась в ответ на эти слова и шутя отталкивала его от себя:

— Уходи, старик!

…Лежит Ольга на спине, правую руку под голову подложила, широкий рукав сполз до плеча. Что это? Снится ей, будто что-то кусает ее за руку, она хочет поднять ее, но рука тяжелая, как каменная глыба. Ольга внезапно открыла глаза и ужаснулась — в ее руку, как клещ, впился своими скользкими, холодными губами тиун Никифор. С испугу Ольга не могла пошевелиться, не понимала, явь это или ужасный сон, но, когда она попыталась подняться, сразу ощутила тяжесть тела Никифора. Он сжимал ее руку, дрожал и хватал воздух редкозубым ртом, как рыба, выброшенная на берег. Ольга уперлась ногой о пенек и изо всей силы наотмашь ударила Никифора в лицо, в рыжую ощипанную бородку. Дико вскрикнув, он вскочил на ноги, обеими руками закрыл рот и запрыгал на месте. Потом в несколько прыжков оказался рядом с младенцем, замахнулся на него толстой дубиной. Ольга оцепенела. Все это произошло так молниеносно и так поразило ее, что она не могла не только броситься на защиту ребенка, но даже вскрикнуть. У нее отнялся язык. Она знала, что этот душегуб все может сделать. У него поднимется рука на беззащитное дитя — ведь он недавно избил до смерти бабушку, соседку Ольги, а мальчика зимой толкнул с моста в ледяную воду. И все ему сошло с рук — разве перед боярами да князьями будет виноват их тиун? Перепуганная Ольга левой рукой закрыла глаза и отшатнулась назад. Сейчас должно случиться что-то ужасное — умрет ее любимый сыночек Лелючок. Но почему это так истошно закричал Никифор?

Ольга не знала, что жницы заметили неожиданное появление тиуна, видели, как он стал на цыпочках подкрадываться к ней. За ним зорко следили, и в нужную минуту здесь оказалась шустрая Бараниха. Она и схватила Никифора за руку в тот миг, когда он уже готов был опустить на голову Делюка страшную дубину.

Увидев здесь посторонних людей, Никифор мигом стал действовать по-иному: прикинулся обиженным, схватился рукой за щеку и застонал.

— Смотри, что она сделала, — шагнул он к Баранихе и выплюнул запекшуюся кровь.

Чтобы запугать женщин, он размазал кровь по лицу и умышленно продолжал тереть окровавленную щеку.