Тезей - Андре Жид

В продолжение всей трапезы Ариадна толкала меня коленом под скатертью, но пыл, источаемый юной Федрой, взволновал меня куда сильнее. В то время как Пасифая, царица, сидевшая напротив меня, пожирала меня распутным взглядом, Минос рядом с ней неизменно улыбался. Только Радамант с длинной белой бородой немного хмурился. Кое-кто удалился из зала после четвертой перемены блюд, чтобы пойти, как было сказано, присесть. Я только потом понял, что имелось в виду.

Я был истощен морской болезнью, ел много, пил еще больше, разные вина и сладкие наливки, которые подавались в избытке, так что скоро уже не соображал, где нахожусь, ибо не привык пить ничего, кроме воды и разбавленного вина. Прежде, чем потерять над собой контроль, воспользовавшись последней возможностью подняться без посторонней помощи, я попросил позволения выйти. Царица немедленно отвела меня в маленькую уборную, примыкающую к ее личным покоям. После того, как меня обильно вырвало, я присоединился к ней на диване в ее комнате, и она сама заговорила со мной.

«Мой юный друг… вы позволите называть вас так? — сказала она, — воспользуемся тем, что мы тут вдвоем. Я не то, что вы думаете, и не хочу, чтобы вы, такой очаровательный, это думали.» И, уверяя, что она обращается только к моей душе, и я сам не представляю, насколько я глубок, она не переставала приближать руки к моему лбу, затем осторожно подсунув их под мой кожаный плащ, она ощупывала мои грудные мышцы, как будто хотела убедиться в реальности моего присутствия.

«Мне известно, что привело вас сюда, и я стремлюсь предотвратить ошибку. Ваши намерения убийственны. Вы отправляетесь сражаться с моим сыном. Я не знаю, кто рассказал вам о нем, и не хочу этого знать. Ах, не оставайтесь глухим к мольбам моего сердца. Тот, кого называют Минотавром, чудовище ли он, как вам, без сомнения расписали, или нет, — это мой сын.»

Тут я хотел возразить, что ничего не имею против чудовищ, но она продолжала, не слушая:

«Поймите меня, — я вас прошу, — у меня мистические наклонности. Я способна любить только божественное. Стыдно, видите ли, не соображать, где начинается и где кончается бог. Я часто навещала Леду, свою родственницу. Для нее бог спрятался в лебеде. Однако, Минос понял мое желание дать ему божественного наследника. Но как узнать, сколько может остаться от животного даже в божественном семени? Если бы в дальнейшем мне удалось оплакать свою ошибку, я хорошо чувствую, что могла бы говорить с вами, не приписывая этому похождению величия, но уверяю вас, о Тезей, что в тот момент это было божество. Вам поскольку превосходно известно, что мой бык не был обычным животным. Его прислал Посейдон. его нужно было принести в жертву, но он был так красив, что Минос не решился отдать его на заклание. Потом мне удалось выдать свою страсть за божественную месть. И не забывайте, что Европу, мою свекровь, похитил именно бык. Зевс прятался в нем. От их союза родился сам Минос. Это и явилось причиной того, что быки всегда почитались этой семьей. И когда, после рождения Минотавра, царь нахмурил брови, мне ничего не оставалось, как сказать ему: „И твоя мать!“ Ему пришлось признать, что я могла ошибиться. Это мудро. Он верит, что Зевс назначил его судьей вместе с братом его Радамантом. Он полагает, что прежде, чем судить, надо понять, и думает, что станет хорошим судьей только после того, как все испытает он сам или кто-то из его семьи. Это чрезвычайно ободряет его близких. Дети и я сама, каждый по-своему, мы помогаем, посредством наших ошибок, воплотиться его призванию. И даже Минотавр, сам того не ведая. Поэтому я попрошу вас, Тезей, я вас настоятельно попрошу не причинять ему зла, а лучше сблизиться с ним, с тем, чтобы избежать недоразумений, которые противопоставляют Крит Греции в ущерб обеим странам.»

Говоря таким образом, она становилась все более настойчивой, и я не на шутку взволновался. Винные пары способствовали тому, смешиваясь с очень сильным запахом, выскальзывавшим, как и грудь, из глубокого выреза ее одежд.

«Возвратимся к божественному, — продолжала она. — Надо всегда к нему возвращаться. Вы сами, вы сами, о Тезей, неужели вы не чувствуете, что в вас заключено божественное?…»

Но высшей степени замешательства я достиг, когда Ариадна, старшая дочь, необыкновенно красивая и все-таки волновавшая меня меньше, чем младшая, так вот, когда Ариадна, скажу я вам, прежде, чем я опять почувствовал себя нехорошо, дала мне понять, частично жестами, частично шепотом, что она меня ждет, как только я освобожусь, на террасе.

VI

Что за терраса! И что за дворец! О, упоение подвесных садов, застывших в ожидании неизведанного, в лунном свете! Было начало весны, она уже тревожила трепещущим теплом. Мое недомогание рассеялось, когда я опять оказался на свежем воздухе. Я не привык сидеть взаперти, и мне надобно дышать полной грудью. Ариадна подбежала ко мне и без предисловий прилепила свои жаркие губы к моим, так пылко, что мы оба едва не утратили равновесия.

«Идем, — сказала она, — мне не важно, что нас могут увидеть, но беседовать нам будет удобнее под кедрами.» И, спустившись на несколько ступенек, она привела меня в самый заросший уголок сада, где большие деревья заслоняли луну, но не ее отражение в воде. Она переоделась, заменив юбку на обручах и широкий пояс на пластинках, каким-то просторным одеянием, под которым казалась обнаженной.

«Я представляю, что моя матушка могла тебе наговорить, — начала она. — Она сумасшедшая, хотя и не буйная, и ты не должен брать в расчет ее слова. Прежде всего: ты подвергаешься здесь большой опасности. Ты идешь сражаться, мне об этом известно, с моим единоутробным братом Минотавром. В твоих интересах выслушать меня, полагайся на меня. Ты одолеешь его, совершенно уверена я, взглядом одним на тебя, можно рассеять сомненья. (Красивый стих, ты не находишь? Ты чувствуешь?) Но, из лабиринта, где живет чудовище, до сих пор никто еще не мог выйти, и ты тоже не сможешь, если твоя возлюбленная, кем я являюсь, и кем хочу быть в дальнейшем, не придет тебе на помощь. Ты не можешь даже представить себе, как запутан этот лабиринт. Завтра я представлю тебя Дедалу, который тебе скажет об этом. Он построил его, но даже он уже не помнит, как устроен лабиринт. Он тебе расскажет, как его сын Икар, который был настолько безрассуден, чтобы туда забраться, не мог выбраться, иначе как по воздуху, с крыльями. Но этого я не смею тебе советовать: это слишком опасно. Надо, чтобы ты сейчас же понял, что твой единственный шанс — со мною не расставаться. Между тобой и мной отныне должно быть так: на жизнь, на смерть. Только благодаря мне, только со мной, только через меня, ты отыщешь свой путь. Это надо принять или отвергнуть. Если ты меня отвергнешь, горе тебе. Так начни же с того, чтобы меня взять.» После этого, отбросив сдержанность, она заключила меня в объятия и не ослабляла их до утра.

Время, надобно признать, показалось мне долгим. Я никогда не любил промедлений, пусть даже под сенью наслаждений, и спешил уйти от того, что утрачивало новизну. Наконец, она сказала: «Ты мне обещал». Я вовсе ничего не обещал и больше всего хотел оставаться свободным. Я принадлежу только себе самому.

Хотя мои наблюдательные способности все еще были затемнены опьянением, ее стыдливость показалась мне слишком доступной, и я не мог поверить, что был первопроходцем. Это наблюдение стало мне немалым оправданием в дальнейшем, когда я оставил Ариадну. Вдобавок, ее преувеличенная чувственность быстро стала для меня невыносимой. Несносны были ее заверения в вечной любви и ласковые имена, которыми она меня нарекала. Я был поочередно ее единственным, ее птенчиком, ее песиком, ее соколиком, ее золотцем. Я боюсь уменьшительных имен. К тому же она была помешана на поэзии. «Друг мой сердечный, уже готовы поблекнуть ирисы, — говорила она мне, — только недавно, меж тем, стали они расцветать. Видишь, как все преходяще. Лишь настоящее ценно.» И еще она сказала: «Я не могу без тебя обойтись». После чего я ни о чем другом не помышлял, как обойтись без нее.

«Что об этом скажет царь, твой отец?» — спросил я ее. Она отвечала мне: «Минос, миленький мой, поддерживает все. Он считает, что разумнее всего ничему не препятствовать. Он не протестовал во время забав моей матери с быком, а только делал выводы: „Вот, я не могу вас понять“, — говорила мне мать, когда объяснилась с ним. „Что свершилось — свершилось, и ничего нельзя изменить“, — добавлял он. В нашем случае он поступит так же. Самое большее — он прогонит тебя со двора, но что за важность! Куда бы ты ни полетел, лечу с тобой.»

Это мы еще увидим, подумал я.

После того, как мы слегка закусили, я ее попросил представить меня Дедалу, с которым, сказал я ей, мне бы хотелось поговорить один на один. Она меня не отпускала, пока я не поклялся Посейдоном отыскать ее во дворце как можно скорее.

VII