Модэ - Владислав Пасечник

Ашпокай с трудом приподнялся — ноги отчего-то не слушались его.

Хижина имела земляной пол и уходила на поллоктя в землю. В таких землянках жили на зимовниках пастухи, да еще медных дел мастера устраивали такие жилища подле своих печей. Ашпокай на слабых своих ногах поднялся по березовой приставке и толкнул дверь.

Он увидел двор, на нем еще одну хижину побольше и длинный какой-то сруб с крышей, присыпанной мхом. Перед срубом стояли коновязи с привязанными к ним лошадьми. Ашпокай чуть не крикнул от радости, увидев своего рыжего Дива, а рядом — Рахшу, без рогатой маски, с расчесанной, и мытой гривой.

Вокруг поднимались белокстные березы, был день, и листва шумела на теплом ветерке.

Инисмей и Соша суетились тут же — складывали среди двора большую поленницу. Бактриец, в платье из белого войлока, подпоясанный разноцветными шнурками, стоял в стороне, и наблюдал за их работой. У ног его, сложив на лапы крупную лобастую башку, дремал пес.

«Михра, наверное, в другой хижине», — решил Ашпокай.

Мальчишки уже увидели его.

— Ашпокай, я уж думал, — не проснешься ты! — закричал Инисмей.

Соша даже полено уронил от радости. Мальчики больно стиснули Ашпокая, — краснолицые, веселые, живые.

— Павия нет больше, — вздохнул Соша. — Остальные, надеюсь, целы.

Ашпокай молча кивнул. Павий на его глазах провалился в траву вместе с конем.

— Не плачьте по нему, — сказал он тихо. — Пускай он поплачет по нам.

— Почему бросили поленья? — крикнул недовольно ашаван. — Ух, Ариманово семя! Ты, мальчик, работай если есть силы, а если нет — сядь да не мешай.

— Мы ему помогаем за то, что он нас приютил, — отмахнулся Соша, — он злодей, этот бактриец. Говорит, что не будет Михру лечить, если мы плохо станем работать.

И Ашпокай стал работать вместе с друзьями, чтобы приглушить свое горе. Ашаван не пустил его к Михре и велел наколоть еще дров. Был он скверного характера, не разрешал мальчикам приближаться к себе ближе, чем на три шага и дышать в свою сторону.

«Михру вашего сейчас одолевает дух смерти Насу — говорил ашаван. — Я попробую его отогнать, сложно это — был бы он веры моей, заратуштровской… А так… не знаю даже».

Как ни хотелось Ашпокаю узнать, что делал этот ашаван здесь, так далеко от родной Бактрии, однако язык у него всякий раз прилипал к гортани, когда он чувствовал на себе взгляд карих лошадиных глаз и слышал:

— Для тебя лениться грешно! Ты человечьим костям молишься, ты грифам молишься, почему я должен тебя жалеть? Да потому только, что ты человек, негодный мальчишка! И я тебя жалею! Я бы рад дать вам троим отдохнуть. Но Ардви не простит мне, если я ваш грех не исправлю тяжким трудом, язычники!

А еще он так говорил, важно восседая на большом деревянном брусе, уперев руки в боки:

— Ваша степь большая. Зачем воюете? Зачем кровь проливаете? Война есть большой грех! Если бы ваши нечестивые племена помнили нашу благую веру, никто бы не воевал.

Потом он накормил их сухими ячменными лепешками и молочной кашей. Ашпокай скривился при виде лепешек, но все же пересилил себя, отломил кусочек, поддел этим краешком немного каши и отправил себе в рот. На вкус было недурно, но Ашпокай не переставал кривиться. Лепешки он всегда называл «едой для двуногих овец».

— Зачем кривишься? — потемнел лицом ашаван. — Хлеб не любишь?

— Никогда не видел, чтобы волков хлебом кормили! — крикнул Инисмей, отодвигая от себя угощение.

— Да! — подхватил Соша. — Заколи нам целого барана! Мы тебе вон, сколько дров набросали!

Он схватил миску с кашей и швырнул на землю.

Бактриец молча поднялся и встал против них. Фигура его в неподвижности своей обозначала угрозу.

— Ты нас извини, добрый человек, — тихо сказал Ашпокай. — Они проголодались просто.

Сам он проглотил уже третий кусок лепешки.

— Ариманово семя! — покачал головой ашаван. — Ради Ардви я вас оставлю при себе. Ради нее только!

— А кто такая эта Ардви? — тихо спросил Сошу Ашпокай.

— Отстань. Мне откуда знать? — буркнул Соша. — Но если этот бактриец еще раз назовет меня «Ариманово семя», я ему бороду отрежу … и нос, и уши обкарнаю! Дождется у меня…

«Ардви…» — Ашпокай вспомнил слова деда своего о речной богине, которой молились в прежние времена. «Где же курган этой богини?» — спрашивал маленький Ашпокай. «Нет такого кургана, — отвечал старик. — Не на этой земле».

Вечером ашаван наказал всех троих, за дерзкие слова. Каждому дал он пустые мехи, и велел натаскать из ручья воды. При этом он обозвал всех троих «Ариманово семя», но Соша своего обещания не исполнил — только покраснел и засопел сердито.

Ашпокай первым дошел до каменистого бережка. Холодная вода бежала по замшелым темным камням. Но Ашпокай не сделал ни одного глотка. Он погрузил мехи в воду, и держал, пока они не отяжелели. Потом он поднял их и… увидел, как тонкими струйками бежит во все стороны вода. Проклятый бактриец дал ему худые мехи!

И тут же Ашпокай услышал сдавленный стон Соши — у него вода выбежала вся разом.

Делать нечего — пришлось возвращаться с пустыми мехами. Но бактриец уже ждал их, с черной конской плетью в руке.

— Я еще не напился воды! — крикнул он мальчикам издалека. — Принесите мне полные мехи!

Солнце зашло, когда мальчики кое-как донесли до проклятого бактрийца воду. У Ашпокая мехи были полны наполовину, у Соши и Инисмея — и того меньше.

— Хорошо… пусть так, — вздохнул ашаван, — вылейте теперь все на землю.

Мальчики переглянулись. Лицо Инисмея исказилось яростью.

— Вы как дырявые мехи теперь, — говорил бактриец, — что в вас не вольешь, все вытекает на землю. И вода в таких мехах уже ни чиста. Злой дух ходит среди вас, пропащие люди — и он щелкнул по воздуху хлыстом.

С той поры ни Соша, ни Инисмей не говорили бактрийцу ни слова поперек. Они ели, что он ел, и стояли на коленях, когда он молился.

Бактриец жил на самом краю степи, на древней песчаной дюне, с одного склона поросшей частой березовой рощей, с другой — светлым сосновым лесом. Мальчики жили в длинном срубе по соседству с овечьим загоном. Утром, верхом на конях, они сгоняли овец к подножью холма, а вечером загоняли обратно. С ними всегда был пес, — чужой, не степной масти, с двумя черными пятнами на лбу. Бактриец говорил, что такие собаки называются «пасуш-хурва», и что в родной его стране к такой собаке во всем относятся как к человеку. Тому, кто обидит пасуш-хурву, не избежать плетей. Ашпокаю пес ашавана казался после этих рассказов чем-то значительным, вроде мудрого старика, или умелого зверолова. Инисмей и Соша, кажется, не обращали на него особого внимания, Ашпокай застал однажды Инисмея спящего, развалившегося в пыли, рядом с псом, возле самой его страшной морды. Пасуш-хурва хлопал пастью, отгоняя мух, а Инисмей дремал, разбросав ноги так, что видны были бледные, незагорелые ляжки. Мухи ползали по белесой коже, но парень не замечал ничего, пес же смотрел на мальчиков со всей своей стариковской печалью, со всей мудростью и Ашпокай подумал невольно: кто здесь собака, а кто человек?