БЕСПОЩАДНАЯ БОЙНЯ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА - ВОЛЬФЗАНГЕР ВИЛЛИ

По временам мы сидели в дверях, опустив ноги наружу, глазели на деревни, пашни, леса и нивы проплывающей мимо родины, кивали девушкам и пели наши песни, пытаясь перекричать шум бивше­го нам в лица ветра.

Только в полночь мы засыпали на полках, качаю­щихся и колеблющихся по ходу поезда, видели сны

и просыпались ранним утром, когда еще едва-едва рассветало.

Я долго смотрел на равнинную страну лугов, фахверковых домов и разбросанных группами де­ревьев. Она иногда напоминала Дарсс. Города, де­ревни и поля оставались позади. Снова и снова попадались березы на железнодорожной насы­пи, среди овечьего помета и коровьего навоза. По­том появлялись небольшая роща, одинокое дерево, пыльная дорога, улица, ручей. Медленно изменя­лось лицо ландшафта.

Я не обращал почти никакого внимания на по­ведение солдат в вагоне, оставался спокойным, в каком-то странном равновесии. Когда я видел простых людей, работающих в своих садах или на полях, то думал о том, что еду в Россию, чтобы вое­вать, уничтожать посевы и урожаи, быть рабом вой­ны. Но при этом чувствовал какую-то свободу, ра­дость жизни. Это состояние возникало у меня под влиянием приближающейся опасности и близкого соседства со смертью. Боль прощания и уединен­ность печалили меня, и будущее снова стало пугать. Ничего знакомого и привычного меня уже не ждало.

Все же я не спорил с судьбой. С нетерпением ожидал я будущего. Я был еще довольно молод, чтобы оценить все новое, испытать привлекатель­ность поездки и предстоящих приключений, что опьяняло бы меня в мечтах и построении воздушных замков. Мало думал об опасности и смерти, меня больше интересовали предстоящие приключения. Разнообразие впечатлений и уход от привычного бытия наполняли меня непонятной радостью. Ме­ланхолические воспоминания чередовались с ре­альностью. Я уже не предавался печалям и заботам и удовольствовался радостью простого существо­вания. Я был одновременно и несчастен и радостен, словно пребывал в состоянии влюбленности.

Итак, я входил в волшебное пространство при­ключений. Это было началом большого путешест­вия.

Без сна прошла и следующая ночь. К утру мы подъехали к границе побежденной и вновь разде­ленной Польши. Равнина и дальние холмы рисовали картину скудного ландшафта. Поля со снопами, лу­гами и просыхающим сеном последнего сенокоса, маленькие деревни и низкие, простые дома. Забро­шенные сады между городами и широкие улицы в Лодзи, Кракове, Катовицах... Босые женщины с ко­ричневыми косынками на черных волосах и в вы­цветших от дождей юбках работали на полях. Бес­призорные дети в оборванных одеждах просили хлеба. Они бежали вдоль поезда, протягивая худые руки, или молча стояли, как символы голода и бед­ности побежденных. Их просьбы звучали на непо­нятном для нас языке. Мы не могли им помочь, так как сами питались скудно. Их бедность была нам чу­ждой, она проявлялась в другой форме, чем на на­шей родине, и мы едва понимали их. В Германии еще не знали голода, цены не повышались, и мы впервые встретили здесь людей с другим языком, других нравов, другого восприятия действитель­ности.

Я не видел здесь ни врагов, ни побежденных. Только иностранцев, и ничего не тянуло меня к ним. Глядя на них из мчащегося поезда, я не понимал их будней, их радостей и горя. Я даже не размышлял о них, чувствовал себя неважно и часто дремал.

В Кракове мы остановились. В полночь я стоял на часах, охраняя железнодорожные пути. Светили бесчисленные бледные звезды. Желтая луна появ­лялась и исчезала между облаками, становилась оранжевой и скрывалась в небе, посылая в послед­ний момент на землю какой-то зловещий свет, кото­рый постепенно исчезал во тьме. Я дрожал от холо­да, глаза слипались.

Вскоре поезд тронулся.

Утром мы прибыли в Ярослав7, новый погранич­ный город на реке Сан. Солдаты вышли из вагонов.

Сентябрьское солнце освещало платформу во­кзала маленького города. На другом берегу реки начиналось русское государство... Я сел на штабель из досок, устало подставляя лицо теплому солнцу, и смотрел на русских военнопленных, которые вели здесь работы. Бородатые лица, неряшливо спутан­ные волосы, пустые глаза и рваная красноармей­ская форма — все это создавало картину тоскливой печали. Пленные двигались лениво, неохотно. Ох­ранники кричали на них, били прикладами своих винтовок. Я не чувствовал ярости, глядя, как истяза­ли этих беззащитных людей, и не испытывал ника­кого сочувствия к ним. Я видел только их лень и уп­рямство, не зная еще тогда, что они голодали. Я ра­довался, что поездка заканчивалась и мы получали некоторую отсрочку. Более всего сейчас меня бес­покоила собственная участь.

Мы разгрузили вагоны и направились к казар­ме. Желтые дома с высокими окнами за пыльными деревьями создавали атмосферу солдатчины, служ­бы и беспорядка. Солдат разместили в пыльных уз­ких комнатах с клопами. Там нас сплотило общее голодное существование с тоской по далекой роди­не. А внутри каждый из нас оставался самим собой. Никакие мосты не соединяли одного человека с другим.

Изо дня в день мы выходили за ворота казармы, нагруженные ранцами, плащ-палатками, касками и винтовками. Следовали с песнями по асфальтиро­ванным улицам Ярослава и далее — к лесам и хол­мам. Пение и юмор позволяли нам забыть о голоде. Мы маршировали здесь, так как тогда не ожидали, что на войне получим совсем другие задания. Ходи­ли и в дождь и в жару. Когда ливни настигали нас, мы набрасывали плащ-палатки на каски. С них капа­ла вода, а с винтовок сочилась ржавчина.

Нередко по вечерам я отправлялся в город. Он не был чужд мне. Города не покинули мир, остав­шись на этом свете, и тогда я еще не видел разли­чия между ними. Это была скудная искаженная кар­тина немецкого маленького городка, без какой-ли­бо привлекательности, похожего на небольшие библиотеки. В трактирах здесь подавали очень хо­роший ликер. Я не хотел себя чувствовать солдатом среди побежденного народа, и это приводило меня к некоторой отчужденности, вызывая чувство стыда. Я часто думал, что несу ответственность за нище­ту здешнего народа, который повсюду встречал меня с оттенком незаслуженной ненависти. Я поку­пал фрукты и пирожки, чтобы разнообразить свою скудную трапезу, иногда музицировал на рояле или читал в солдатском доме, где была в нашем распо­ряжении довольно беспорядочно составленная биб­лиотека, затем я возвращался ночью с моими по­путчиками по затемненному городу. Мы сидели в дымных трактирах и пили красный приторный ли­кер. Смотрели вслед припозднившимся девушкам и женщинам, однако до знакомств дело не доходило. Меня привлекали светловолосые или темные, как цыганки, польки, однако я стыдился какого-либо проявления любви среди чужого народа, а пришед­шие в упадок бордели вызывали у меня только от­вращение. Эрос искал другие пути, проявляясь в наших солдатских шутках и непристойностях. Каж­дый, кто предавался своим воспоминаниям, вооб­ражал себя Казановой или Дон Жуаном. Только уме­ренность и скромная жизнь помогали нам справ­ляться с похотью. Так мы стали аскетами.

В большинстве случаев я оставался один в чи­тальном зале казармы, писал письма, сочинял эссе и стихотворения, заполнял свой дневник и пробовал себя, восстанавливая в памяти старинные легенды. От рассказов и фантазий я все чаще приходил к фи­лософии и мировым проблемам. Мы часто беседо­вали, и иногда эти беседы продолжалась до позд­ней ночи. Мы искали оправдание нашей судьбы. Но с каждым днем мучительная пустота заполняла ме­ня, так же как и тоска по родине, как скорбь заблуж­дающегося ребенка. В то время я одновременно по­глощал хлеб настоящего и рисовал для себя штрихи будущего.

Я был солдатом, как когда-то банковским чи­новником. Я рассматривал свой жребий как нелю­бимую профессию и таким образом выдерживал не­кую психологическую борьбу. Каждая перемена в жизни сначала очень тяжело давалась мне. Однако душа изобрела способ, с помощью которого мне удавалось преодолевать эти трудности. Я внушал себе, что будущее еще докажет мне свое преиму­щество. Я все больше отдалялся от действительно­сти и сознавал себя потерпевшим крушение и по­павшим на необитаемый остров. В свободные от муштры часы я уходил куда-то далеко от реальной жизни.

Очнувшись затем, я целыми днями предавал­ся своей участи и старался не терзать душу. Когда осенний шторм сгибал стволы пожелтевших де­ревьев, когда шумела красная листва и ветер сви­стел над холмами, дождевые тучи охотились за солнцем, сплошной пеленой покрывая небо, я снова чувствовал то опьянение, то светлое жизнеощуще­ние, которое отсылало меня к моим летним воспо­минаниям. Однако тоска о потерянной свободной жизни вновь проникала в мою душу, которая жажда­ла возвращения домой, к знакомой красоте моего личного мира. Я был одинок в этой чужой стране, где окружающий меня ландшафт, деревья и кусты получали более глубокий смысл и новое значение. Я пытался разгадать этот смысл, искал в нем что-то великое и воодушевляющее, убедительное и более осознанное, что позволяло мне легче переносить расставание с далеким домом. Скука, скорбь, необ­ходимость подчиняться неизбежному, которые одо­левали меня, отступали в сторону, когда я пытался уловить некий аромат востока, придать могущест­венные силы ландшафту, воспринять необычную ок­ружавшую меня действительность. Туда, дальше на восток, должны были мы продолжить свой марш. И ничего другого не ожидали.