БЕСПОЩАДНАЯ БОЙНЯ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА - ВОЛЬФЗАНГЕР ВИЛЛИ

Дорога теперь шла среди холмов. Деревни ста­новились еще более бедными, а грязи становилось все больше. Люди и лошади были на пределе своих сил. Грузовики и танки головных дозоров тонули в болоте. Движение останавливалось. Мы занимали очередную деревню и отдыхали в ней. Но больше всего страдали от голода. В животах было пусто. Приходилось поститься и терпеть невыносимые бо­ли в желудке.

В одной из деревень мы застряли на долгое время. Выгоняли женщин из домов, заставляя их ютиться в трущобах. Не щадили ни беременных, ни слепых. Больных детей выбрасывали из домов в дождь, и для некоторых из них единственным пристанищем оставалась только конюшня или ам­бар, где они валялись вместе с нашими лошадьми. Мы убирали в комнатах, обогревали их и снабжали себя продовольствием из крестьянских запасов. Искали и находили картофель, сало и хлеб. Курили махорку12 или крепкий русский табак. Жили так, не думая о голоде, который эти люди станут испыты­вать после того, как мы уйдем. Космодемьянское — так называлась эта деревня.

Тоска по родине окончательно овладела мной. Моя жизнь и мышление сосредоточились только на том, чтобы заснуть и не думать о голоде и холо­де. Во сне я постоянно проходил свой роковой путь. Русский марш уходил куда-то в потусторонний мир. Вспоминал все, что любил и о чем мечтал. Но все свои благородные порывы, как и самого Бога, готов был променять на кусок хлеба. В этом новом для себя мире я не имел друзей. Здесь каждый за­ботился только о себе, ненавидел того, кому доста­лась богатая добыча, ни с кем не делился, только менял что-то одно на другое, пытаясь обмануть сво­его товарища по несчастью. Никто не вел ни с кем никаких бесед. Более слабый становился беспо­мощным, которого все оставляли в беде. Все это уг­нетало меня, но я уже стал таким же жестоким, как и другие.

Мы замерзали. Снег пока еще тонким слоем ле­жал на дороге, однако мороз крепчал, и дороги на­конец становились проходимыми. Мы снова шли вперед. Время от времени вновь наступала отте­пель, и приходилось идти буквально вброд, прова­ливаясь до колен в топкое болото. Холод пронизы­вал все тело, однако о зимней одежде для нас никто не позаботился. Если кое-кто и носил шерстяные вещи, то они принадлежали лично ему. Платки, ша­ли, пуловеры, теплые рубашки и перчатки при каж­дой возможности отбирали у населения. Когда са­поги разваливались, то мы снимали их с ног стари­ков и женщин прямо на улице. Мучительный марш делал нас бесчувственными к чужому горю. Мы хва­стались тем, что удалось забрать у русских, и дели­лись впечатлением о том, как раздевали под писто­летом беззащитных женщин13.

Мы даже не ценили того, что эти русские делали для нас. А ведь зачастую, когда входили в дом, кре­стьяне одаривали нас махоркой, женщины добро­вольно несли пару-другую яиц, а девушки делили с нами молоко. А мы тем временем продолжали рыть­ся в каждом углу дома, забирая все, что удавалось найти. Мы не хотели этого, но нужда заставляла нас. Во всех приказах нам напоминали, что мы на­ходимся в побежденной стране и что мы господа этого мира. Мы продолжали идти вперед, линия фронта была еще далеко. Никто не интересовался нами. Ноги гноились, носки гнили, вши заедали нас, замерзающих, голодных, страдающих поносом, че­шущихся, больных дизентерией, желтухой и воспа­лением почек. Мы шлепали по грязи и тине, иногда ехали верхом или держали неподвижными пальца­ми вожжи измученных лошаденок. Но этот страш­ный марш продолжался.

Снова вошли в деревню, одну из тех бесчислен­ных, названий которых даже не запоминали. Насту­пила ночь, и мы в темноте завалились в амбар. Там была маленькая печка, она горела, но не давала те­пла. Солома была сырая, шинели и сапоги набухли. Мы лежали, дрожа от холода, истощения и ярости. Утром заняли дом, где только что умер ребенок. Женщины плакали над маленьким белым трупом и пели заунывные песни. Отец ребенка целовал его бледные руки и бескровный рот. И несмотря на это, обитатели дома встретили нас любезно и угощали тем, что бог послал. Никакого врача не было побли­зости, и я выписал свидетельство о смерти. Старый крестьянин поблагодарил меня. Он рассказывал о своей жизни, о долгих годах тюрьмы и ссылки в Си­бири, где он работал в цепях при суровом морозе. Мы не спрашивали, какое преступление он совер­шил. Его голубые глаза выражали покорность и доб­роту.

Плотник заканчивал строгать гроб из сырых досок во дворе. Женщины с песнями двинулись к мальчику, обрядили его в воскресную одежду, уло­жили на сено и вложили крест из двух сбитых доще­чек в сложенные руки. Потом они закопали гроб в саду. Никакого креста не поставили, и только хол­мик возвышался на голой земле. Родители, братья, сестра покойного и их друзья пришли на поминки, где им подали жареного цыпленка. Нас также при­гласили к столу. Хозяева этого дома оказались ис­ключительно гостеприимными, хотя мы и не были дороги им.

Курск14. Мы почти не видели города. Обшарили дома в поисках пищи и шерстяных вещей. У рабо­тающего русского пленного отобрали все его иму­щество и табак. Накурившись, наконец спокойно ус­нули в тепле.

В деревне за Курском мы получили довольст­вие. Немного зимней одежды, плащ-палатки, шапки и перчатки. Деревня носила название Буденовка. Слухи о близких боях уже доходили до нас. Вскоре мы подошли к линии фронта. Мы стояли в карауле в этой заснеженной стране. На морозе кое-кто уже отморозил ноги. Пришла почта, и мысли мои вновь сосредоточились на моей мирной жизни. В свобод­ное от службы время я читал и писал от утренней зари до захода солнца. Ночью мы спали в теплом доме. Снаружи стекла сковал мороз, свистел север­ный ветер. Белый снег мерцал при свете звезд. За­тем снова начиналась метель, заваливая снегом все вокруг дома. В душе моей наступил покой. Я смот­рел на темные ели, что высились у железнодорож­ной насыпи и освещались луной. Она посылала свой яркий свет на землю, которая приобретала какой-то синевато-коричневый оттенок. Падали звезды.

Однако иногда апатия охватывала меня снова. Впереди не было никакой надежды, я уже ни во что не верил, и даже война стала для меня какой-то

пустой. Все простое продолжало существовать, но великое уже уходило от нас. Жестокая необходи­мость говорила о том, что наше лучшее время ушло в прошлое.

Разведка заметила противника. Мы поднялись по тревоге и отправились в путь с целью занять по­селок Стешигри. Теперь для нас началась зимняя война на просторах русской земли15.

ЗИМНЯЯ ВОЙНА

Штурм Стешигри

Началось наше боевое кре­щение. Впервые мы услышали свист снарядов, треск пулеметов, рев минометных установок и раз­рывы гранат. И это уже была не игра. До этих пор, кроме сожженных деревень, подбитой техники, мо­гил и пожаров на нашем пути от Курска, мы не ви­дели настоящей войны. Правда, она уже тогда по­казала нам свое лицо. Однако теперь на наших гла­зах атакующие солдаты, сраженные пулями, падали на сырую землю. Лилась кровь, и брели по дорогам раненые. И если ранее мы не сделали из наших винтовок ни одного выстрела, то сейчас они уже по­шли в дело.

В первый же день, выйдя на линию фронта, мы атаковали одну из деревень. Защищавшие ее рус­ские быстро оставили свои позиции и бежали. Впрочем, и я потерял мою роту. Когда мы выходили из грузовиков, которые оставались в укрытии, я увидел плачущего солдата, который сидел в снегу. Он отморозил ноги и был не в силах идти дальше. Лошадь, которую он вел, упала. Я с трудом поднял ее, вывел на улицу и по следам добрался до дерев­ни. Замерзший, постучался в первый же дом и по­

просил дать мне чего-нибудь поесть. Я не знал, что несколькими домами дальше ночевали русские сол­даты, которых разбудили выстрелы нашей атакую­щей роты.

На следующее утро я присоединился к своим. Вскоре нас обстрелял показавшийся у станции бро­непоезд, и мы зарылись по шеи в снег. Ничего дру­гого не оставалось, как только молиться. Но мы не молились о спасении своей жизни, мы просили у Бога только того, чтобы он придал нам мужества, которое позволило бы нам сохранить гордость муж­чины, а не труса. Трусость была хуже смерти, и да­же я, мирный человек, презирал каждого, который дрожал за жизнь и хотел избежать своей судьбы. Я был готов к любым испытаниям. Таков был смысл нашего существования в то время. И в душе среди всего этого ужаса и хаоса продолжало оставаться чувство какой-то детской бравады.

Наши орудия ничего не могли сделать с этим стальным чудовищем, которое, однако, вечером ушло вслед за отступающими русскими войсками. В полночь мы уже шли по улицам занятой деревни мимо горящих домов и изб, нарушив мирный сон местных жителей. Голодные солдаты входили в уце­левшие дома, и крестьяне выносили им хлеб и моло­ко. Но этого военным было недостаточно. Солдаты хотели меда, — и находили его, разоряя ульи, — му­ки и сала. Крестьяне умоляли оставить им хоть что-нибудь на пропитание, женщины плакали. В страхе перед голодной смертью один из крестьян попытал­ся отнять у солдата награбленное, но тот размоз­жил ему череп прикладом винтовки, застрелил жен­щину и в ярости поджог дом. Шальной пулей он был убит в ту же ночь. Впрочем, мы не искали божьего суда на войне.