Русский сын короля Кальмана - Вера Гривина

Колдун что-то вынул из-за пазухи и положил на бочку. Приглядевшись, Растко различил три предмета: восковую фигурку человека, свинцовую пластинку и крохотный металлический сосуд. От факельного огня по всем атрибутам предстоящего колдовства бегали красные блики, отчего кровь стыла в жилах.

Вскоре в подземелье появился король в сопровождении смотрителя королевских покоев, старого Шандора. Гёза был очень мрачным. Он сел и поплотнее закутался в меховой плащ.

– Назовите имя! – проскрипел чародей жутким голосом, совершенно непохожим на тот, которым он говорил прежде.

– Борис, – подсказал Растко.

Колдун нацарапал что-то иглой на свинцовой пластинке, а затем воющим голосом начал произносить заклинания. Никто из присутствующих не понял ничего из того, что изрыгал из себя иноземный маг. Ни одно слово не повторялось дважды, и непонятно было, кого же колдун призывает к себе на помощь.

Происходящее действо так напугало короля, что его лицо покрылось мертвенной бледностью. Гёза проклинал мага за колдовство, а себя за то, что поддался искушению. Он убежал бы из подземелья, но ноги отказывались его слушаться. Оставалось только отчаянно молиться.

Наконец, завывания прекратились. Чародей сделал несколько пасов над фигуркой и принялся яростно втыкать в нее иголки. Пронзив руки, ноги, голову и сердце идола, он спокойно сказал на ломаном венгерском языке:

– Воистину, его надо похоронить, добрый государь.

Гёза вскочил и замахал руками.

– Только не здесь! Унеси все подальше от моего замка! – крикнул он так громко, что у присутствующих зазвенело в ушах.

– Хорошо! – миролюбиво согласился колдун. – Как угодно доброму государю. Воистину, я сам похороню его врага.

Его голос утратил жуткое звучание и стал самым обычным. Однако король все еще прибывал в страхе. Трясущимися руками он бросил чародею мешочек с монетами и крикнул:

– Возьми и убирайся из Секешфехервара! А если я узнаю, что ты проговорился о том, что здесь происходило, мои люди достанут тебя даже на краю земли и уничтожат!

Маг принялся подобострастно кланяться, приговаривая:

– Благодарю за щедрость, добрый государь! Если я проговорюсь, пусть Бог, воистину, накажет меня! Провалиться мне в преисподнюю, стать безногим калекой, повеситься на осине, как иуда! Разрази меня гром! Испепели огонь небесный!..

– Замолчи! – прервал его Гёза и, осенив себя крестным знамением, добавил скороговоркой: – Да простит меня Господь за великое прегрешение! Ступай, чародей! Выведи его отсюда Растко!

Спрятав за пазуху деньги и истыканную иглами фигурку, колдун помчался прочь с такой скоростью, что Растко едва за ним поспевал. Оба они тяжело дышали, когда выбрались из подземелья.

– Спасибо тебе, добрый господин, дальше я уже сам доберусь, – заискивающе сказал чародей.

– Ты не забыл еще о повелении короля? – грозно осведомился Растко.

– А как же! Век буду помнить. Я воистину честный человек и всегда держу свое слово.

– А вот мне кажется, что ты, воистину, мошенник, – холодно возразил Растко.

– Это воистину дьявольское наваждение, добрый господин, – заявил колдун.

– Ты уверен, что твое колдовство подействует?

Ответ мага был на удивление циничным:

– Воистину, подействует, добрый господин, воистину! Хотя веревка и яд все-таки более надежные средства.

Растко эти слова очень не понравились.

– Пошел прочь! – закричал он. – Убирайся, пока я не прибил тебя на месте! Чтобы к утру духу твоего не было в окрестностях Секешфекервара! Если я найду тебя завтра в городе, то вздерну на ближайшем дереве!

Когда Растко закончил свою сердитую речь, чародея рядом с ним давно уже не было.

Глава 3

На берегу Босфора

За рекой Савой простирались обширные земли населенные православными сербами, болгарами и греками: то есть, христианами, чьи взгляды приверженцы римской церкви считали ошибочным. Крестоносцы, не стесняясь, грабили неправильных христиан, те тоже не оставались в долгу: прятали снедь, добавляли в муку известь и при любой возможности истребляли ненавистных латинян. Таким образом Христово воинство несло потери, еще ни разу не вступив в сражение.

А Борис тем временем осваивался в новой обстановке. Меньше всего проблем у него возникло с французским языком: благодаря своим способностям, он уже на подходе к Константинополю говорил, как житель северной Франции и понимал прочие диалекты. Однако отношение к нему большинства крестоносцев оставалось прохладным. Из рыцарей с Борисом водил дружбу один де Винь, а прочие ограничивались в общении с «рыцарем Конрадом» одной учтивостью. Зато дамы проявляли заметный интерес к чужеземцу, но он сторонился их из опасения попасть в неприятную историю.

Осенью крестоносцы Людовика VII добрались до столицы Византийской империи, где узнали, что их германские союзники уже успели переправиться через пролив Босфор. Спесивые немецкие бароны рвались в бой, не желая ни с кем делить славу победителей магометан. Французские рыцари тоже были не прочь двинуться немедля на врага, однако их король благоразумно решил устроить своим людям хороший отдых.

Французы встали лагерем вблизи Константинополя. Император Мануил, небезосновательно опасаясь грабежей, велел не впускать крестоносцев в город; лишь король, королева и несколько знатных рыцарей были приглашены на прием в Влахернский дворец22. После визита к властителю Византийской империи, Людовик был мрачен как никогда, а прекрасная Алиенора пыталась изо всех сил скрыть свою досаду. Сопровождавшие венценосных особ рыцари поведали о том, что парадный зал императорского дворца отделан золотом, посуда на пиру была золотой, а на самом последнем придворном Мануила столько драгоценностей, сколько не наберешь во всей сокровищнице французских королей. От таких рассказов неприязнь крестоносцев к грекам усилилась. Некоторые священнослужители даже предлагали овладеть Константинополем с боя, однако наиболее здравомыслящие сподвижники французского короля посоветовали ему не ссориться с императором Мануилом, чья помощь могла еще понадобиться Христову воинству.

Около трех недель французы отдыхали под стенами столицы Византийской империи. Светило нежаркое осеннее солнце, дул с моря свежий ветерок, и у предвкушавших близкие победы воинов было самое замечательное настроение.

Борис часто гулял в сопровождении Лупо. Шут можно сказать приклеился к «рыцарю из Мазовии» потому, что видел в нем воплощение своей давней мечты – встретить такого знатного человека, которому он, Лупо, будет рад служить.

В феодальном обществе хозяев обычно себе не выбирали, а дети слуг впитывали с молоком матери уважение к своему господину, каким бы тот не был. Но Лупо матери не имел: то есть, какая-то женщина его родила, но, родив, почему-то бросила в лесу. Собиравшие хворост монахи окрестного монастыря нашли младенца и отдали на воспитание в крестьянскую семью. Приемные родители мальчика польстились на несколько предложенных святыми братьями монет, но при этом растить найденыша у них не было ни малейшего желания. Ребенка почти не кормили, бросали где попало, но, несмотря на такое отношение, он не умер, потому что никому не нужные дети – самые живучие. Когда мальчик подрос, аббат Гозлен взял его в монастырские послушники. После пяти лет, проведенных в тихой обители, Лупо еще пять лет служил епископу Мецкому, однако монахом так и не стал. Увы, и добрейший аббат, и достойнейший епископ были сторонниками Бернара Клервоского, ратовавшего за строгое соблюдение монашеских обетов, и прежде всего целомудрия, а Лупо с отроческих лет ощущал в себе непреодолимую тягу к женщинам. Можно было, конечно, найти такой монастырь, где настоятель поглядывает сквозь пальцы на грешки братии, но Лупо был по-своему благочестив и хотел оставаться честным по отношению к Всевышнему.

После раздумий, молодой послушник отказался от духовного поприща и ушел в мир. Он успел послужить трем феодалам и о каждом из них имел довольно нелицеприятное мнение. После бегства от своего последнего хозяина, Лупо пристал к бродячей труппе актеров и принялся потешать народ, что у него неплохо получалось. Однажды, когда артисты давали представление в Париже, мимо них ехал король, обративший внимание на забавного коротышку, уморительно изображавшего различных персонажей. Все мысли Людовика были о походе в Святую землю; вот и глядя на веселящего публику актера, король подумал, что государю даже на пути по стезе Господней нужен шут, и лучше, если это будет не старый, уродливый карлик, а молодой, ловкий парень. Так Лупо стал королевским дураком. Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы обзавестись собственным мнением, как о венценосных особах, так и обо всех остальных крестоносцах. Кого-то Лупо презирал, кого-то уважал, кто-то ему нравился, кто-то нет, и только рыцарь Конрад вызвал у него такое почтение, какое он прежде испытывал лишь к аббату Гозлену и епископу Мецкому.