Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

Локка как-то свободно вздохнулось от того, что в мире нет ничего трансцендентного, что мы могли бы достоверно знать и с чем должны были бы обязательно считаться. Внешний же опыт как единственный источник нашего знания неизбежно приводит нас к выводу об ограниченности нашего познания, функционально обусловленного психолого-физиологическими потребностям человеческого организма, вследствие чего место Божественной и Абсолютной Истины благополучно заменяет принцип полезности или выгоды как единственный реальный ориентир разумной жизненной позиции человека. Локк так прямо и пишет: «у нас не будет причины жаловаться на ограниченность сил своей разума, если мы воспользуемся ими для того, что может принести нам пользу) ибо к этому они весьма способны»1. Свободно вздохнулось и от того, что мораль человека при таком подходе не определялась опять же ничем абсолютным, но определялась пользой и выгодой, достигаемой индивидуумом. Человек, как утверждал Давид Юм, обязательно должен делать «различение между тем, что полезно, и тем, что пагубно. И это различение полностью совпадает с моральным различением, истоки которого столь часто и столь тщетно исследовались. Вместе с тем, как считает Юм, для индивида существование общества полезно именно поэтому: «главным источником моральных идей является размышление об интересах человеческого общества» (с.803), и все это при том, что вообще человек, по Юму, от природы себялюбив, властолюбив, агрессивен и архаичен (см. с.775). Думаю, нам уже пришлось убедиться, к чему привели реализовавшиеся на практике в XX веке социальные утопии, сотворенные себялюбивыми и агрессивными натурами, размышлявшими об интересах человеческого общества.

Во всяком случае, именно по этой стезе шло развитие идей, подготавливавших 1917 год. Так называемый «революционный демократ» и убежденный популяризатор позитивизма в России Д.И. Писарев прямо говорил, что «основной принцип всей человеческой деятельности заключается везде и всегда в стремлении человека к собственной выгоде, то есть к тому, что соответствует потребностям его организма. <…> Понимание собственной выгоды, – продолжает Писарев, – есть не что иное, как практический вывод из всего миросозерцания, то есть из совокупности всех взглядов человека на природу, самого себя и на окружающих людей. <…> Высшая точка нравственного развития будет достигнута тогда, когда понимание выгоды сделается безукоризненно верным…»3

Итак, выгода – это то, что соответствует потребностям человеческого организма, и именно этим потребностям подчинена нравственность. Человек, таким образом, – и как индивид, и как млекопитающее – ограничен собственной природой не только в познании мира, но и в определении целей собственного существования.

Весь этот комплекс идей, отрывочные примеры из которого здесь приведены, неизбежно основывается на том убеждении, что сущностной связи человека с другими людьми и природой не существует. Для Писарева «на вопрос: почему данные явления следует одно за другим именно в таком, а не в другом порядке, у него (т. е. у человека) – нет ответа и никогда не будет» (там же, с. 343). Это буквально то же, что писал в свое время Юм: «одно явление следует за другим, но мы никогда не можем заметить между ними связи; они, по-видимому, соединены (conjoined), но никогда не бывают связаны (connected) друг с другом» (Д. Юм, указ, соч., с. 76). Разумеется, ни о какой внутренней связи человека с другими людьми и природой при таком положении вещей говорить не приходится. Весь мир принципиально рассыпан на самодостаточные единичности, и человеку как одной из этих единичностей ничего и не остается, как радеть о собственной выгоде. Именно отрицание всеобщей связи явлений ведет к обоснованию и оправданию эгоизма человека по отношению к обществу и эгоизму человечества по отношению к природе. Социальные и экологические последствия этого эгоизма в наши дни слишком красноречивы и не нуждаются в комментариях. Но важно подчеркнуть, что на любом витке развития скептической философии человек неизменно сводится к своей предметной, (а потому и доступной нашим ощущениям) ограниченности.

Словом, вздох облегчения от разрыва человека с трансцендентным был, мягко говоря, преждевременен: уйдя от сознания Абсолюта и обуславливающейся этим Абсолютом ответственности человек вместо ожидавшейся свободы попадает в рабство своей вещистской, предметной изолированности. Принцип выгоды, при всей его кажущейся реальной и земной обусловленности, неизбежно оставляет человека в положении внутренней раздвоенности и неудовлетворенности: при всем, даже счастливом стечении обстоятельств, благодаря которому принцип выгоды оказывается результативным, человек на этом пути не обретает ощущения смысла собственной жизни. Даже наоборот, чем достижимее власть и богатство как самоцель (а принцип выгоды принципиально распространяется только на эту сферу жизни), тем тоскливее он вспоминает о своем наивном, но каком-то лучезарно-чистом детстве, о своей так и не сбывшейся когда-то мечте. И глушит эти непрошеные воспоминания водкой, наркотиками, жестокостью, обороняясь от себя же китайской стеной непробиваемого цинизма, вымещая эту свою несостоятельность на близких и дальних, трагически ощущая деградацию собственной личности. «Эмпиризм, – утверждал еще Кант, – с корнем вырывает нравственность в образе мыслей, <…и> приводит человечество к деградации»4.

Но если это так, является ли он частью человеческой культуры? Разумеется, да. Если культуру принимать как собрание без разбора вообще всех текстов. Можно ли в самом деле вывести за грань культуры Ницше или тех же Локка, Юма или нашего загадочно утонувшего на мелководье Писарева? Не разумней ли говорить о «противоречивости культурного развития человечества»? Не легче ли вместе с «постмодернистами» отказаться от притязаний на некую определенность Истины, усматривая в ней зерно насильственного тоталитаризма? Не гуманней ли вообще возвести в абсолют сомнение в правильности нашего отношения к жизни? Но тогда и «Mein Kamf» – элемент культуры, тогда и Бабий Яр или ГУЛАГ – свидетельства противоречивости культурного развития… А если все-таки нет, то как определить внешние границы «культуры и некультуры»? Скажем, фашизм – это антикультура, а теории, сделавшие его возможным, – все же культура? То есть культура порождает одинаково и зло и благо? Но тогда – в чем сущность самой культуры, которая всегда понимается именно и только как благо! Думаю, во всяком случае, культура – это не емкость с «достижениями человечества», ибо для того, чтобы отделить «достижения» от их противоположности, уже нужно иметь возможность ценностной ориентации, то есть некий опыт культуры. Потому культура может быть определена не как набор книг, картин, концертов, театров, а как принцип человеческой жизни, направленный на становление ощущаемой либо уже осознаваемой нами положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира. Точно так же, как язык есть процесс результата смыслополагания (сигнификации) в нашем сознании, культура есть процесс и результат сигнификации в нашей деятельности. И потому существует степень освещенности культурой любого жизненного факта, в то числе и любого произведения, философского, научного или художественного в том числе и у Локка, и у Ницше.