Ревущие сороковые - Петр Капица

У пролива Югорский шар всегда было столько рыбы, птицы и 'зверя, что порой не хватало соли для нерпичьих и моржовых шкур. Не отправишься же за нею в Финмаркен? Шкипер как-то послал Улу на остров Вайгач. Там все лето артелью жили русские поморы. Весной они собирали из гагачьих гнезд легкий пух, летом били бородатого тюленя, нерпу и ловили сетями новоземельскую семгу, а осенью — моржей. У русских на каменистом берегу стояли небольшой разборный домишко и два длинных сарая. Там они хранили сети, бочечную клепку и соль.

Ула добыл у русских поморов два мешка соли и оставил на Вайгаче свое сердце. На острове ему приглянулась тоненькая белобрысая девчонка Ксения — помощница стряпухи. Она как взглянула на него своими огромными глазищами, зардевшись от смущения, так сразу и приворожила к себе парня.

В первый раз им даже поговорить не удалось: он не знал русского языка, а она — норвежского. Ула подарил Ксении лакомство зверобоев — большой кусок матака, вырезанного из убитого нарвала. Матак своим вкусом напоминал свежее молоко, приправленное лесными орехами. Ксения хотела дать ему на дорогу семгу, вытащенную из рассола, но он не взял рыбу, а попросил у нее на память ленточку из косы.

У норвежских зверобоев прижился беглый русский дьякон, сосланный за пьянство из петербургской епархии в Соловецкий монастырь. За полбочонка рому дьякон взялся обучить юношу речам, которые быстро дойдут до сердца девушки. И действительно, учителем этот пьянчуга был отменным. Через год, когда Ула вновь встретился с Ксенией, девушка была поражена его умением говорить по-русски.

Ула прибыл на Вайгач не с пустыми руками. Еще зимой, когда побывал в Бергене, накупил девушке подарков. Он проговорил с нею всю ночь и перед отъездом добился поцелуя.

С тех пор, если норвежским зверобоям не хватало соли, муки, меда, они посылали Улу к русским поморам. И юноша с радостью отправлялся в путь. Он знал, что сумеет встретиться с Ксенией и перехватить несколько поцелуев. Как эти торопливые поцелуи были сладки в молодости!

Ксения привязалась к Ростаду. Через год или два ее постигло несчастье: в туман угнало льдину, на которой охотился с товарищами ее отец. Пропавших поморов искали русские и норвежские суда, но не нашли.

Узнав об этом, Ула попросил у хозяина мотобот и сходил на Вайгач поговорить с девушкой. Ксения согласилась стать его женой. Он в ту же осень увез ее в Варангер-фиорд. Поселился с молодой красавицей на самом краю рыбачьего городка и бросил зверобойное дело.

Это была настоящая любовь, больше никого он так не любил.

Чтобы Ксения не оставалась подолгу одна, Ула сошелся с местными рыбаками и стал ловить треску в заливе. Он, как береговой краб, каждую ночь спал дома, под теплым боком жены.

Но любовь, видно, состоит из легких и быстро испаряющихся веществ. Через год, весной, когда затрубили в вышине лебеди, Улу с неодолимой силой потянуло бродяжничать в дальние моря. А тут еще китобои вернулись из Антарктики с небывалой добычей. Они охотились уже не с парусников, а со специальных китобойных судов, имея на борту гарпунную пушку. Мощные машины теперь помогали догонять быстроходных китов, а пушка, выбрасывающая тяжелый гарпун, делала промысел безопасным и добычливым. Как тут не соблазнишься!

Прибывшие гарпунеры здорово разбогатели. Ула сходил к ним и попросился на китобойное судно хоть на пятисотую долю.

В те времена никому из команды не гарантировался заработок, китобой получал свою часть в зависимости от добычи. Много убивал и разделывал китов — богател, мало — возвращался домой с пустыми карманами.,

Улу знали как храброго и выносливого парня, способного выдержать любой шторм. Его охотно взяли в помощники гарпунера, пообещав триста шестидесятую долю. Но Ксения не обрадовалась. Словно на беду, в эту весну она забеременела.

— Не уходи, — просила Ксения. — Помру я здесь без тебя. Ваши женщины сторонятся меня. Я им чужая.

— Не бойся, — уговаривал ее Ула. — Я поговорю с соседкой, заплачу ей, она поможет тебе при родах. А с маленьким станет веселей.

Но Ксения твердила свое:

— Здесь без тебя мне не жить. Побудь хоть годик дома, может, привыкну. А если уйдешь в плавание, решусь и я… доберусь до своих. Больше меня не увидишь.

Ула, полагая, что это пустые угрозы — ведь все женщины стремятся удержать мужей около себя, — нанял соседку приглядывать за женой.

Когда китобои покидали фиорд, Ксении не было на молебне. Она стояла одна на обрывистой скале и держала скрещенные руки на груди, словно собиралась броситься в море.

Ула ушел на промысел, и в ту же осень на последнем пароходе Ксения отправилась рожать к себе на родину.

Весной она вернулась с младенцем-мальчишкой в Варангер-фиорд, но жила там недолго. Ее сбили с толку: наболтали, что китобоец, йа котором плавал Ростад, наткнулся в тумане на айсберг и затонул. Ксении следовало бы запастись терпением и подождать года два, а она укатила в Россию и не вернулась.

«Бог не дал» Ростаду утонуть, его подобрало английское китобойное судно с острова Южная Георгия. Ула стал охотиться для англичан и вернулся домой через год не с пустыми карманами. В сундучке у него было немало обнов для жены. Но она не встретила его на пороге. Дом был заколочен, в нем жили совы.

Ула Ростад затосковал по жене и сыну. Летом он сходил на Вайгач,1 надеясь узнать от русских, где его семья, но там уже не было старых поморов, они промышляли где-то в ином месте, а те, что жили на острове, ничего не слышали о Ксении.

Старик раскурил погасшую трубку и продолжал:

— Ксения назвала моего сына Иваном и сама, наверное, жила под моей фамилией. А может, замуж вышла. Не позволят же такой женщине остаться одинокой! Я тоже долго бобылем не ходил. Женился на дочке спексинде-ра — главного гарпунера, так называемого «разрубателя сала», чтобы получить место у пушки. Гарпунер-пушкарь зарабатывал в три раза больше, чем другие. Девица на удивление была какой-то вялой и бледной, словно перед свадьбой ее лет пять мочили в пресной воде. И тут я выяснил, что не только рыбы и звери бывают холоднокровными, но и женщины. У моей второй жены оказался темперамент моллюска. Она могла греться у айсбергов. После Ксении мне казалось, что живу я не с женщиной, а с устрицей. — Лина, конечно, неповинна была в том, что такой кровью ее наградили родители. Но мне от этого было не легче. Получилось, будто я женился не на Лине Соне-берг, а на гарпунной пушке. С пушкой я виделся в море каждый день, а с женой раз в три года. Домой меня не тянуло. В те годы китобои с промысла шли к Гавайским островам. В Гонолулу со всего мира съезжались дельцы для закупки китового жира, уса, печени и амбры. Распродав бочки с добычей, мы больше недеди гуляли по тавернам Гонолулу. Я искал радостей у черных женщин и мулаток, но скажу честно — ни одна из них не стоила мизинца Ксении.

Старик помолчал, словно припоминал, какие женщины встречались в его скитальческой жизни, и добавил:

— Лина у родителей привыкла бездельничать. Она жила как чайка, стремясь поменьше махать крыльями и летать за счет ветра. По-моему, она не умерла, а постепенно застыла, превратись в ничто. Не знаю, зачем только такие женщины рождаются? Ее похоронили без меня, в тридцать два года я вновь остался вдовцом. Мне больше не хотелось обзаводиться семьей, но бог, видно, решил испытывать меня на этом румбе. Я не сумел вывернуться из хватких рук Эльмы…

— И вы за столько лет не забыли русский язык?

— Будешь помнить, если заставят. В два-днятые годы я был в России с норвежской группой «Ара». Помните, было такое благотворительное американское общество? Оно оказывало помощь голодающим в Поволжье и занималось еще какими-то странными делами. Но меня это не касалось, я честно переводил то, что говорили русские, и зарабатывал не хуже, чем на промысле. И в последнее время, когда я перестал ходить в Антарктику, часто приходилось быть переводчиком.

В НЕЗНАКОМОМ ПОЛУШАРИИ

Во второй половине декабря радио Москвы сообщало о сильных морозах, а нас по-прежнему донимала жара, и некуда было укрыться от зноя. С мутно-белого неба весь день палило солнце. Липкий пот тек по лицу, шее, струился меж лопаток. Мы беспрестанно бегали в душевую и поливались забортной водой. Но и она была теплой и густой, словно жидкий кисель, и не освежала, а лишь оставляла на наших телах горький налет соли.

Кочегары, появлявшиеся вечерами на слегка продуваемой верхней палубе, мечтательно говорили:

— Эх, теперь бы ведро холодненькой ключевой водицы или хоть бы лопату снега подмосковного!

— А я бы в холодильнике не прочь вздремнуть. А то какой это сон, когда потом исходишь, в собственном бульоне ворочаешься. Скорей бы хоть айсберги показались!

— Ну, тогда другую песню запоешь. Рыбаки-любители и в жару не утратили охотничьего пыла. Узнав, что тунцы мчатся за добычей со скоростью, превышающей движение судов флотилии, они быстро приспособились: стали бросать за корму свинцовые «сардины» с нитяными хвостами, в которых были укрыты прочные стальные крючки.