Ревущие сороковые - Петр Капица

До ушей политработников они дошли в океане. Инспектор по политработе Стайнов вызвал к радиотелефону капитана «Пингвина» и парторга.

— Что же это вы, товарищи, делаете? — грозно заговорил он. — Какие-то дурацкие «китобайки» придумали. От пингвиновцев чертовщина по флотилии гуляет. Вы нам не гарпунеров готовите, а каких-то суеверных переска-зывателей Библии.

— Мы предупреждали Михаила Демьяновича: Ула Ростад в учителя не годится. Он человек старого покроя. И держится не по-рабочему, а фон-барон какой-то: китобоя в слугу превратил и без бога ни шагу. Отзовите старика к себе на китобазу. Он скоро не только Ветхий завет будет пересказывать, а псалмы запоет.

— Но-но… не преувеличивайте, — остановил парторга Стайнов. — Отзывать Ростада мы никуда не будем, но вас обязываем обезврежи-вать старика. Заставьте коммунистов посещать его собеседования, а потом соберитесь отдельно и разоблачайте религиозные бредни. Отделяйте шелуху от полезного. Ясно?

Капитан «Пингвина» Павел Анисимович Сыретинский, услышав эти наставления, недовольно покрутил головой и обратился ко мне:

— Поняли, чего от нас требуют? С сего дня будьте любезны посещать беседы Ростада. Считайте это общественным поручением.

Сыретинский мог бы стать хорошим капитаном, если бы его не одолевали чрезмерная осторожность и непонятная робость перед начальством. Вышестоящим он всегда говорил только «есть» и «добро», даже когда следовало сказать твердое «нет». Вид у него при этом был какой-то виноватый, словно он не надеялся надлежащим образом выполнить то, что ему велели. За эту черту и какой-то запущенный вид мы втайне презирали Сыретинского, но не выказывали своего отношения — все же он был вдвое старше каждого из нас и годился нам в отцы.

ПОД ЗВЕЗДАМИ ТРОПИКОВ

Первые дни, радуясь теплу, мы вытаскивали из чемоданов майки, плавки и в свободные часы ложились на открытую палубу, подставляя солнцу то спину, то живот.

Не прошло, однако, и недели, как духота и жара стали донимать нас. Пришлось срочно натягивать тенты и прятаться под ними от палящего солнца. Но что придумаешь для машинной команды? Внизу, у лязгающих механизмов и котлов, жара доходила до шестидесяти градусов. Кочегары и машинисты выбирались наверх, черпали брезентовыми ведрами забортную воду и обливались. Но этот душ мало приносил облегчения: океанская вода была такой же теплой, как воздух.

Мы попали в зону штилевой погоды. Порой казалось, что перед нами не зеленоватые воды океана, а расплавленное бутылочное стекло, поверхность которого затянута неразрывной пленкой. Только форштевни наших судов с едва слышным звоном резали ее, отваливая в стороны лоснящиеся пласты.

Яркий тропический день угасал мгновенно. Смена красок на небосклоне продолжалась всего лишь несколько минут, сразу все заволакивала бархатистая тьма.

Вечером рассекаемая форштевнем вода вдруг загоралась нежно-голубым пламенем и вихревым, искрящимся потоком уходила за корму, где, крутясь, разливалась длинной молочной полосой.

В душных каютах и кубриках невозможно было заснуть. Мы вытаскивали матрацы, расстилали их на верхней палубе и, не укрываясь даже простынями, наслаждались ночной прохладой.

Над нами уже сверкали звезды южного полушария. Лежа, мы глядели на них и угадывали их названия:

— Вот, конечно, Южный Треугольник. Там Центавр… Ворон, Дева, Чаша… А это Южный Крест. Вот он какой!

Почему-то представлялось, что Южный Крест светится по-иному и главенствует в ночном небе, а он прост: обычный ромб, скромное сочетание из неярких звезд. Здравствуй, незнакомец! Сколько о тебе поэты писали стихов! Может, и я что-нибудь сочиню, только указывай нам верный путь.

Для штурманов такие поиски полезны. Нам надо быстро и безошибочно находить ночные светила.

Здесь же, на палубе, шла «травля»: рассказывались всякие забавные истории. Некоторые «травили» столь вдохновенно, что невольно брало удивление: откуда такое могло прийти в голову? А между тем явная небылица начинала казаться правдой.

Говорят, что многие люди обретают характер еще в детстве или юношеском возрасте и потом почти не меняются до старости. Какой возраст больше всего повлиял на человека, нетрудно определить по его повадкам и увлечениям. Если с этой точки зрения пришлось бы рассматривать характер нашего старшего механика Гурия Трушко, то стало бы ясно, что он не может выйти из возраста любознательного мальчишки, влюбленного в технику. Гурия Никитича соблазняла всякая техническая новинка, он готов был копаться в механизмах с утра до вечера. Кроме того, он никогда не терял вкуса к мальчишеским проделкам и мистификациям, хотя ему уже давно перевалило за тридцать пять.

Лежа вот так на палубе, он вдруг рассказал, как долго ухаживал за своей Людмилой и не мог определить: годится она ему в жены или нет.

— Служил я тогда в управлении Балтийского пароходства. Бывало, специально минут на пять раньше заканчивал работу и ждал ее у гардеробной. Но как только замечу Людмилу — давай с озабоченным видом на часы смотреть. Она, конечно, спрашивает: «Опять, Гурушка, торопишься?» — «Да, отвечаю, занят, некогда». — «Подожди, — просит она, — я с тобой хоть на улицу выйду».

Бывало, жду, жду Людмилу, а она нарочно не спеша боты надевает, шарфик брошкой закалывает, волосы у зеркала под шапочку заправляет. Другой бы взял пальто и подал ей, а я — никогда! Стыдно раболепствовать перед девчонкой. Стою как дубина, курю и, злясь, думаю: «Нет, такая копуха не по мне».

Выходим на улицу. У Людмилы, оказывается, за эти же минуты и обо мне сложилось не очень лестное мнение. «Рохля ты, — говорит она, — даже пальто подать не способен. Какая девушка такого невнимательного полюбит? Одна я терплю».

Шагаем мы рядом и упреками друг друга потчуем. А если я замолчу, Людмила знает, чем пронять. «Ну и человечище, говорит, ласкового слова сказать не умеет! С тобой зачахнешь, со скуки помрешь». — «А если думаешь, что ты своими разговорами меня радуешь, то ошибаешься», — отбиваюсь я.

Однажды Люда просит: «Достал бы ты билеты на спектакль или в оперу». — «Не люблю я с вашей сестрой по театрам ходить, отвечаю, возни много: программу купи, в буфете в очереди постой, в перерывах прогуливайся, пальто подай и домой проводи. Сплошная морока».

«А как же ты будешь с женой?» — спрашивает. «Жена совсем другое дело, говорю, ее провожать далеко не надо — в один дом идешь». Тогда Люда возьми и, смеясь, посоветуй: «А почему бы тебе на мне не жениться? Вся-проблема решена будет».

Так невзначай мы и объяснились, — закончил Трушко. — А теперь живем душа в душу.

Когда флотилия пересекала тропик Рака, то по давней морской традиции нам стали выдавать по триста граммов сухого вина для возбуждения аппетита и утоления жажды. Уле Ро-стаду этого пайка не хватало, он добавлял из своих запасов, поэтому всегда был немного «на взводе». Наши рассказы, видно, растравили его. Выпив как-то рюмку коньяку, Ула Ростад вышел на палубу, сел на вынесенный Эриком складной табурет, раскурил трубку и принялся вспоминать свое детство и молодость.

Плавать Ула Ростад начал еще в прошлом веке, когда охотиться на китов отправлялись на парусниках. И плавали вдали от дома не двести дней, как сейчас, а три-четыре года.

Женщины словно теряли рассудок, провожая китобоев на промысел: рыдая, они бежали вдоль фиорда, падали на камни, выкрикивали молитвы, рвали на себе волосы и выли, выли так, будто отправляли мужей не в открытое море, а в холодную могилу. В сущности, так оно и было: женщины оставались вдовами и при живых мужьях. Да и треть китобоев обычно не возвращалась домой.

Ула потерял отца в шесть лет. В Варангер-фиорде мужчины начинали трудиться рано. Девятилетним мальчишкой его взяли в юнги на зверобойное судно «Нордкап», которое плавало у берегов Шпицбергена и Новой Земли. Моря Баренца и Гренландское укачивали Улу не хуже матери, только колыбелью была не камышовая корзина, а палуба, насквозь пропитанная ворванью.

Юнги на зверобойных судах покоя не имели: от шкипера до марсового матроса все орали на них и требовали то помочь, то сбегать куда-нибудь. Никому с такой беспощадностью не напоминались провинности, как юнге. Боцман каждую ошибку и замечание отмечал зарубками на фальшборте, и, когда наступал штиль и паруса обвисали тряпками, беднягу мальчишку вызывали наверх, подсчитывали зарубки и пороли при всех. Считалось, что если юнга будет выпорот, то бог смилостивится и пошлет хоть небольшой ветер.

Юноша приглядывался, как надо подкрадываться к морскому зверю, как бить его, свежевать. К семнадцати годам он уже умел действовать гарпуном.

У пролива Югорский шар всегда было столько рыбы, птицы и 'зверя, что порой не хватало соли для нерпичьих и моржовых шкур. Не отправишься же за нею в Финмаркен? Шкипер как-то послал Улу на остров Вайгач. Там все лето артелью жили русские поморы. Весной они собирали из гагачьих гнезд легкий пух, летом били бородатого тюленя, нерпу и ловили сетями новоземельскую семгу, а осенью — моржей. У русских на каменистом берегу стояли небольшой разборный домишко и два длинных сарая. Там они хранили сети, бочечную клепку и соль.