Сапожники - Станислав Виткевич

Скурви. Эге. Я еще больше страдаю, потому что с тех пор, как я получил политическую власть, я уже совершенно не понимаю, кто я такой. Юстиция только лишь в самых занюханных, демократических, мелкобуржуазных республиках бывала по-настоящему независимой, когда в обществе ничего серьезного не происходило, когда не было никаких значительных перемен, когда (с отчаяньем в голосе) это было просто-напросто стоячее, вонючее болото! Ах, если бы только можно было учредить открытую политическую «чрезвычайку» быстрого реагирования, не имеющую ничего общего с судами.

Саэтан. Только грандиозные социальные идеи могут служить оправданием существования подобных общественных институтов и дуализма юстиции. Во имя же раскормленных или расстроенных животов парочки капиталистических маньяков это будет просто свинством.

Скурви (задумавшись). Не знаю, представляю ли я собой какой-то особый вид труса, выведенный при диктатуре, или же я истинный приверженец фашизма образца «Отважных Ребят»? Культ физической силы самой по себе. Кто же я? Боже, во что я себя превратил! Либерализм – это помет, это худший изо всех видов вранья. Боже мой, я весь как резинка, которую натягивают на что-то неизвестное. Но, значит, я когда-нибудь должен порваться. Так жить нельзя, не должно, а тем не менее живешь – и это страшно.

Саэтан. Он нам тут нарочно демонстрирует свои страдания, чтобы показать, как элегантно можно мучиться так называемыми существенными проблемами там, на свободе, где предостаточно работы для всех, где есть бабы и солнце. Эй, прокурор, сдается мне, что в самом скором времени оторвут тебе башку. И может быть даже, это буду я – ха-ха-ха!

Скурви. Хватит с меня этих стихов, этих виршей убогих послевыспянских эпигонов. Раса поэтов-пророков вымерла, и вам ее не воскресить и не возродить заново, хоть бы вы даже женились на этой знаменитой «босоногой девке» Выспянского – я говорю это в кавычках…

1-й подмастерье (прерывает его). Смилуйся! Ради господа бога не вспоминай ты босоногих девок – я как только представлю себе, что они там, а я здесь, так от одной этой мысли…

Скурви (заканчивая добродушным и спокойным тоном)… достойной и пожизненно здесь бы осели, что вовсе не представляется невозможным при современных делопроизводственных процедурах. А ваша революция может грянуть как раз, предположим себе, на следующий день после вашей кончины, наступившей оттого, что вы насквозь прогнили на мокрой соломе: sur la paille humide[12] – как говорят французы. (Напевает.) О, французы, разве не стерся блеск ваших слов?…

Те бледнеют и с разинутыми ртами падают на колени.

Ха! – вы явно побледнели, киски вы мои, и рты у вас так смешно разинуты – я испытываю наслаждение и боль одновременно, – для некоторых индивидуумов это самый желанный коктейль из чувств, в котором безнадежность существования и его неповторимая волшебность воспринимаются острее всего.

Охранник впихивает 2-го подмастерья, который тоже опускается на колени.

Что-то революции не спешат грянуть – у них есть время, у этих безликих животных…

Саэтан (стоя на коленях). Э-э-э… (Бормочет что-то невнятное – и сам не знает что плетет, а другим может показаться, что это какие-нибудь мудрейшие откровения.)

1-й подмастерье (побелевшими губами). У меня губы побелели от низкого страха. По-жиз-нен-но! (Первые слоги он выговаривает четко, последний поет.)

Саэтан (чудовищным усилием поднимаясь с колен). А ведь я совершенно нечеловеческим усилием себя сдерживаю. Я знаю, что доживу. У меня есть интуиция и чувство ритма; «темпо ди пемпо», как кто-то когда-то выразился: трамба – лямба – ламца – дрица – тумба – лумба. Я знаю, как летит время, и знаю, что если раньше национализм воспринимался как нечто священное, особенно у угнетенных и подавленных народов, то сегодня национализм – это катастрофа, я буду это утверждать, если даже вы мне влепите пожизненный срок и будете разнообразить мое тюремное заключение ежедневным мордобоем, как только я вздумаю произнести эти слова.

Скурви. Как это?

Саэтан. Он еще спрашивает, пупок развязанный, – это уже псевдоидея, крторая используется как средство для концентрации свинств международного капитала.

Скурви. Довольно этих унылых проклятий, а прежде всего этой примитивной идеологии, а то прикажу набить морду.

2-й подмастерье (обращаясь к Саэтану). Помолчите – вы, старички, можете себе позволить все что угодно, смелость у вас безграничная. А вот мы, молодежь, – нам бы гроши да харчи хороши. Мне баб хочется – и вчера хотелось, и сегодня хочется! (Глухо воет.)

Скурви (официально). Еще раз кто-нибудь про баб вспомнит – пойдет в карцер как миленький. Тюрьма – это святое место, где отбывается заслуженное наказание, и недопустимо осквернять его грязными словами, господа осужденные!

Саэтан. Возвращаясь к вышесказанному: национализм не в силах создать новую культуру – он уже доигрался, выдохся. Но несмотря на это, насаждать в каждой стране специфический вариант антинационализма означает государственную измену – повторяю, несмотря на то, что национализм является причиной многих войн, создания таможенных барьеров и международных военных концернов, нищеты, безработицы и кризисов. И висит этот призрак на позор всему человечеству, а я этому несчастному, недостойному, глупому и самоубийственному человечеству заявляю: призрак национализма охватит всех!

Скурви. Я, знаете, сам когда-то…

Саэтан. Когда-то! Все вы – «когда-то», а важно, что сейчас: важно, чтобы заседала не лига, занимающаяся рассмотрением всяческих формальных вопросов оных националистических государств, что, исходя из самих предпосылок существования капиталистического строя, является, извините, невозможным, а чтобы была создана лига по борьбе с национальным эгоизмом, причем борьбу надо начинать с верхов, с этих самых элитарных светлых голов. Но правда такова, что если кто что имеет, то сам, добровольно, он уже этого не отдаст – у него это нужно вырывать с мясом, с потрохами. Готовые к этому отдельные личности встречаются в природе так же редко, как радий, а что уж говорить о группах людей, а тем более о классах. Класс есть класс, и он будет существовать до тех пор, пока не будет уничтожен последний клоп, принадлежащий к данному классу, – ха!

Скурви (с непередаваемой горечью). Саэтан, Саэтан!

Саэтан. Язык никто никому изо рта не вырывает – поделенные естественным образом на регионы искусственно сложившиеся нации ничего такого выжать из себя уже не в состоянии, они загнивают, эх! С верхов начинать! – вы меня понимаете, господин Скурви, и тогда никакой государственной измены не было бы, а родилась бы прекрасная гуманистическая идея и даны бы были ответы на вопросы – кому, где и что; разве не так, позвольте спросить?

Скурви. У вас, Саэтан, голова на плечах имеется, в этом вам никто не откажет. Весь мир управлялся бы тогда одной, единой властью, и всеобщее естественное благосостояние определялось бы справедливым распределением материальных ценностей, о войнах же и речи не могло бы быть…

Саэтан (протягивая к нему руки – он впервые обращается прямо к прокурору Скурви, до сих пор он говорил, повернув лицо к этой чертовой публике). Почему же вы сами не начнете? Неужели вы думаете, что необходимо начать революцию только снизу, в то время как она могла бы произойти без всяких компромиссов сверху? Каждый остается на своем месте. Кто не хочет работать при новом строе – пуля в лоб, а у тех, кто оказывает сопротивление, оружие из рук выбивается тем, что они лишаются своих подчиненных. Что представляет собой командир батальона без батальона? – кукла в мундире, и все.

Скурви (в задумчивости). Гм, гм…

Саэтан. Один декрет, второй, третий – и шлюс! Так почему же, я спрашиваю еще раз, вы сами не начнете? Вы обладаете властью, которая в ваших руках превращается в разлагающееся дерьмо, сукины вы дети, а могла бы стать пучком творческих молний. Почему же, если вы все это понимаете, у вас не хватает смелости? Вам жаль расстаться со своей спокойной, глупой, но привычной жизнью? Или дело в этой чертовой публике? В популярности? Я уж и не знаю. О! Если бы существовала некая высшая сила, я бы обратил к ней свои молитвы, чтобы она освятила hochexplosiv[13] бомбу власти в надежде, что та взорвется сама по себе и без принуждения. Почему – уж коли существуют товарищества сознательного материнства – у государственных мужей нет инстинкта, позволяющего проникнуть в суть значения слова «человечество» и уразуметь исторический характер этих минут? Почему они всегда ведут себя как пешки в какой-то нечистой игре или интриге, у источника, а скорее на дне которой сидит отвратительный, бесплодный и уже бесполый полип международного концерна хамства в чистом виде или же мерзости и так далее, и так далее. Почему вы не делаете этого, находясь у власти? Почему?