Сапожники - Станислав Виткевич

1-й подмастерье. Господи ты мой боже! Так я же это еще в начальной школе проходил! Но меня прямо-таки любовный озноб прошиб, когда госпожа княгиня…

Саэтан. Эх! Эх! Эх!

2-й подмастерье. Я не мог от этого оторваться. Наша унылая половая тоска и безнадежность просто непереносимы, как в пожизненной тюрьме. И если бы сейчас со мной что-нибудь такое, избави боже, произошло, то это бы было, наверное, так замечательно, что я бы до конца жизни выл от огорчения.

1-й подмастерье. Умеет вот госпожа княгиня даже в простом человеке затронуть и разворошить самые тонкие фибры рафинированнейшего полового вожделения. У меня аж все пеленой покрылось от какой-то приятной и отвратительной муки… Жестокость это суть…

Саэтан. Эй, тише вы! Пусть в нашем смрадном житии наступит дивная минута, да святится этот миг и проходит! – пусть нас, голытьбу несчастную, погубит трагическая похоть! Я бы хотел жить недолго, как однолетник, а тут эта засраная жизнь тянется колбасой, без конца, аж за серый, выхолощенно-бессмертный горизонт безнадежно-бесплодного дня, где нас ожидает червивая, затхлая смерть. Все равно все упрется в могильную плиту.

Княгиня (от восторга закатывает глаза). Свершился сон! Нашелся медиум для моего второго воплощения на этой земле! (Сапожникам.) Мне бы хотелось возвысить вашу ненависть, преобразить зависть и ярость, ревность и неудовлетворенность жизнью в дикую и неистовую творческую энергию, направленную на создание гиперконструкции – так я называю новую общественную жизнь, зародыши которой наверняка проросли в ваших душах, конечно же не имеющих ничего общего с вашими потными, грязными и изношенными телами. Мне бы хотелось высосать муки вашего труда через трубочку, как комар пьет кровь гиппопотама – насколько это вообще возможно, – и начинить ими мои идейки, такие легкие и прекрасные, как мотыльки, которые когда-нибудь станут волами. Не общественный институт создает человека, а человек – общественный институт.

1-й подмастерье. Только, пожалуйста, без вранья. Общественный институт является выражением наивысших устремлений, конструирующих человечество, а ежели он ентих своих функций не выполняет, то черт с ним, – понятно тебе, лахудра ясная?

2-й подмастерье. Тихо ты, пусть выговорится до конца.

Княгиня. Да! Позвольте мне хоть раз раскрыть нараспашку свою затхлую, измученную душу! Ага – чтобы ваша ненависть и злость трансформировались в творческий импульс. Как это делается, я сама не знаю, но мне подскажет это моя интуиция, та самая интуиция женщины, которая проистекает из самого нутра…

Саэтан (страдальчески). Оооооох!.. И даже из некоторых наружных частей… Ооох!

Княгиня. Но как обуздать вашу злость? Известно ведь, что люди иногда гладят друг друга, чтобы один вызывал в другом еще большую страсть. Вы, Саэтан, сейчас разозлены на меня, но в то же время я представляюсь вам существом безусловно высшим, чем вы сами. Это ужасно мучительное чувство, я уж знаю. И если бы я сейчас погладила вас по руке – вот так (гладит его)– то вы бы разъярились еще больше, вы бы из кожи вон полезли…

Саэтан (отдергивает, скорее даже, вырывает руку, как ошпаренный). Ох, стерва!!! (Обращаясь к подмастерьям.) Видали ее?! Это называется высший класс сознательной извращенности. Я бы хотел быть столь же классово сознательным, как эта холера, то есть по-женски, извращенно. Сучье отродье!

Княгиня (смеясь). Как мне нравится в вас это высшее сознание собственного убожества и это чувство щекочущей боли, превращающее вас во вшивую мездру. Представьте только, если бы я прокурора Скурви, который весь как переполненный стакан, готовый расплескаться от любого прикосновения, Скурви, который желает меня до безумия, – представьте, Саэтан, как бы он взорвался и ошалел, если бы я его так ласково, с состраданием погладила… А если бы он мог одновременно быть вами тремя…

Угрожающее движение сапожников по направлению к княгине.

Саэтан (грозно). Прочь от нее, ребята!

1-й подмастерье. Иди ты, мастер, сам прочь!

2-й подмастерье. Хоть разик, а хорошо бы…

Княгиня. А потом пятнадцать годков в тюрьме. Скурви бы вас не пощадил. Кыш, вы! Терусь, фу! Фердущенко, дайте мне, пожалуйста, немедленно английскую соль.

Фердущенко подает соль в зеленом флаконе. Она нюхает и дает понюхать сапожникам, которых это успокаивает, о, к сожалению, ненадолго.

Видите ли, ваша агитация и пропаганда пользуются лишь тем, что эти между собой не могут договориться. Если Скурви, высший юридический сановник, у которого, правда, болезненная мания независимости, сумеет достаточно ловко подлизаться к «Отважным Ребятам»…

Саэтан (с просто-таки недосягаемой ни для кого степенью печали). И это мой сын – за какие-то паршивые деньги мой, мой собственный сын – у этих «Отважных Ребят», чтоб их отвага закисла еще в пеленках, тоже мне удальцы! О, меня, наверное, разорвет эта боль, никакое же нутро не выдержит. Ублюдки недоношенные – уж я даже и не знаю, как ругнуться, что-то у меня не идет сегодня.

1-й подмастерье. Тихо! Пусть эта стерва, дочь своих говенных родителей, хоть раз выскажет все до конца.

2-й подмастерье. До конца! До конца! (Нервно дергается.)

Княгиня (как ни в чем не бывало). Так вот, дело лишь в том, что вы, опасаясь угрозы образования бюрократической аристократии, а также возникновения и установления иерархии, сами организоваться не можете, хотя и являетесь на сегодня единственной серьезной силой в этом муравейнике жизни, – ха-ха!

1-й подмастерье. Чтоб тебя бога твою душу мать через пятое сука колено.

Саэтан. Отдохни – у тебя уже в этих проклятьях язык заплелся. Я хочу, чтобы эта процедура раз и навсегда была подробно разобрана во всех деталях, а то этот клянет уже все на свете безо всякого разбора и юмора, а тем более без французской легкости и изящества. Почитал бы лучше «Словечки» Боя-Желенского, чтобы хоть немного национальной культуры поднабраться, обормот ты паршивый, дерьмо собачье…

Княгиня (холодно, обиженно). Послушайте, вы, если вы не перестанете между собой ругаться, то я сию же секунду удалюсь по аристократическому обычаю на файв-о-клок. Только ваши ругательства в мой адрес меня очень забавляют, хлюпики вы вислозадые, кретины вонючие, недоноски вшивые…

Саэтан (уныло). Все! Мы слушаем. Никто больше не пикнет.

Княгиня. Так вот, они – «супротив» вас, это я так, популярно выражаюсь, чтобы вы поняли, в чем дело. Самое же существенное то, что они разнородны. Мы, то есть аристократия, это разноцветные мотыльки над экскрементами мира сего. Вам, вероятно, приходилось наблюдать, как мотылек садится на дерьмо? Прежде мы походили на железных червей, копошащихся в оболочке бесконечности бытия, но закон трансцендентности или как это правильно назвать – я ведь всего лишь простая, малограмотная княгиня, ну да ладно, хватит об этом, – так вот, нас губит разнородность, поскольку для нас, pour les aristos,[10] отвага этих самых «Отважных Ребят» чересчур демократична и поэтому никогда не известно, в какую сторону она повернется и во что может вылиться. Скурви уже снюхивается с государственным социализмом старого образца, а Его Отважное Величество Гнэмбон Пучиморда считает его уж слишком близким к вам и даже похожим на вас, – ах, эта относительность социальных перспектив! Видите, как переплетается эта вереница всевозможных условностей и то, что для одного воняет, для другого благоухает. И наоборот. Я не переношу подобных идейных драм, ну в самом деле, что это такое: бургомистр, кузнец, двенадцать депутатов, женщина через большое «Ж» как символ трудолюбия. Он – якобы самый главный, имени никто не знает, рабочие, работницы и некто неизвестный, а в облаках Христос – нет, не с Шимановским – с Карлом Марксом под руку; меня на такую чушь не возьмешь, меня нужно посадить на кол, а потом бить по морде. Я люблю реальность, а не доморощенные символы в ченстоховских виршах эпигонов Выспянского, основанные на абсолютно ненаучной, газетной политэкономии.

1-й подмастерье. Растрещалась, балаболка, пес бы ее драл! Заехать бы ей разок по морде, по этому ангельскому рылу, а потом будь что будет.

2-й подмастерье. Я боюсь, что если я ей разик двину, то потом уже не удержусь и не смогу остановиться – получится «нон-стоп-битье-по-морде». О! Мастер тоже глядит волком, потому что разочек ей уже врезал. Разорвем ее, ребята, на куски, эту духовную кочерыжку… (Машет по воздуху руками и чмокает губами.)

Саэтан, придвигаясь, грозно кашляет; фокстерьер бросается к нему: Грр, грр, грр. Гмр-р, гмр-р, гмр-р…

Княгиня. Терусь! Фу!

Стена с окошком падает, на сцену вываливается гнилой пень; внезапно все погружается во мрак – лишь в глубине поблескивают далекие огоньки и у потолка тускло светит лампочка. Из-за портьеры выходит Скурви в красном гусарском костюме а-ля Лассаль. За ним выбегают одетые в красные трико с золотыми лампасами «Отважные Ребята» во главе с сыном Саэтана Юзефом.