Чудаки с Улики. Зимние птицы - Анатолий Максимов

Заходили без стука соседи, здоровались и спрашивали у Людмилы: «Когда пришла, Мила?», хотя все видели когда. Улэнцы усаживались у порога на корточках, на стулья, на низкие скамеечки, курили трубки и папиросы. Похваливали удальцов, угощали их кедровыми орешками, вялеными чебачками или подавали незатейливые поделки из дерева.

Людмила вспомнила о своих подарках. Когда открывала сумку, туземцы прекратили говор и смех, забыли о трубках и папиросах — все смотрели на Людмилу. Она раздала вещи Акулине, ее миловидной дочери, круглоголовому старичку. Те отказывались. Зачем дорогие подарки принесла, Людмила! Сама пришла в стойбище, ребятишек привела и тем сильно обрадовала семейство Акулины, зачем еще и подарки. Да разве можно так! Хоть и отказывалось от подарков семейство Акулины, однако сейчас же стало примерять на себе обнову. Сородичи доброжелательно прицокивали языками, трогали, просили померить подарки.

— А для вас ничего не взяла, — смущенно сказала Людмила горбатой старушке и лежащему на нарах парню.

— Родственница приехала меня проведать, — заметила Акулина о старушонке. — Муж моей дочки, — с холодком показала трубкой на парня.

Когда парень поднялся с нар, надел выбегайку — легкую стеганку без рукавов — и вышел за дверь, Акулина сказала Людмиле:

— По-умному сделала, что не дала подарок этому, — кивнула на дверь. — Уже месяц как женился, а на охоту, на арбалку не идет, только и знает улыбаться. Как с утра начинает, так до вечера не перестает смеяться. Когда холостым ходил к нам, серьезным парнем был, а то разве бы отдали за него Даранку… Пошто так шибко испортился зять, не знаешь ли, Мила?

— Об этом спроси лучше у своей Даранки. — И Людмила заговорщицки переглянулась с юной женщиной.

Та залилась густым румянцем, сжала сочные губки и принялась усердно мыть в тазике ложки.

Соседям Акулины Людмила раздала шоколадные конфеты и печенье. Гостили соседи у Акулины до тех пор, пока она не поставила на нары два низких столика. Тут соседи вспомнили о неотложных делах и быстро разошлись.

Акулина самодельной поварешкой накладывала в деревянные миски мелко нарезанное душистое мясо, начерпывала бульона с какими-то травяными приправами и ставила на столики. Сукту нарезал тоньше лапши мерзлой щуки, перемешал с красным перцем, уксусом, посолил и тоже принес на столик.

Василек уплетал за обе щеки нежное барсучье мясо, запивал бульоном, попробовал и нарезанной щуки — тала называется, — едва проглотил холодное, обжигающее рот перцем и уксусом кушанье. А Людмила ела талу и нахваливала, только часто покашливала. Василька растрогало гостеприимство Акулины. С легким укором он думал о матери: «И почему мама Мила так долго не вела нас в Туземную? Как хорошо видеть, что тебе рады!»

После мяса и щучьей талы пили чай, заваренный кореньями лимонника, с обсыпанными сахаром пресными лепешками, испеченными на рыбьем жиру.

Едва Акулина с дочерью убрали столики под нары, снова явились соседи. И начались таежные рассказы.

Не заметили Милешкины, как наступил вечер. Последние лучи солнца обожгли маленькие окна. Пора собираться домой. Акулина пожалела, что так быстро пролетело время, и взялась одевать Мишутку, дочь ее — Петрушу и Люсямну. Не хотелось удальцам домой, остаться бы ночевать на нарах, покрытых камышовой циновкой, и слушать, пока не одолеет сон, рассказы о былом тяжком житье нанайцев. Если бы завтра не школа да не топить бы печку в омшанике…

— Ночь дак не успеет поймать вас дорогой, — сказал проворный Сукту, уже тепло одетый. — Отвезу на собаках.

Два рослых пса Акулины охотно познакомились с удальцами и гордо ходили вокруг них по ограде, взлаивая и порыкивая на собак, норовивших пролезть сквозь изгородь и тоже поластиться к ребятишкам. Две собаки — разве упряжка! Сукту с грустью вспоминал то время, когда у него было двенадцать псов, они мчали нарту быстрее ветра. Еще хранил дед добротную кожаную упряжь. Соседи Акулины подзывали своих собак, ловили за ошейники, ставили возле постромки нарты. Дед ощупывал лапы собак — одних принимал в упряжку, других отгонял.

— Бери, бери моего! — кричали ему соседи. — Ты не смотри, что мой худой, зато жилистый!

Дед был неумолим, он по своему усмотрению выбирал в упряжку собак. Отобрал десять самых лучших, своего поставил вожаком. Ему помогали запрягать Акулина, старики и старушки. Отвергнутые псы громко, как бы с обидой, разлаялись, гоняясь друг за дружкой, словно показывали деду резвость. Собаки, запряженные в нарту, пританцовывали и скулили.

Дед Сукту велел Акулине подержать вожака, а сам долго копался в сенцах, вернулся с остолом — короткой толстой палкой из дуба, с железным наконечником, — привязал к нарте мешок с рыбой и вывел за калитку упряжку. Усадив на нарту Милешкиных, показал, как надо держаться, привязал санки сзади нарты и крикнул Акулине отпускать вожака.

И собаки понесли! Васильку чудилось, что нарта не касалась тонкими полозьями снежной дороги, она будто летела на невидимых крыльях. Собаки мчались в упряжке напористо и зло, а свободные бежали рядом, обгоняли нарту, но не смели заступить дорогу ездовым. Мало-помалу свободные выдохлись, отстали, а упряжка по-прежнему летела.

Василек не успел хорошенько насладиться быстрой ездой, как нарта взметнулась на крутой берег и заскользила укатанной улицей по деревне.

— Дорогу давай! — кричал прохожим Сукту. — Раздавим! Разорвем!

Прохожие испуганно шарахались к заборам от закурженных, злых псов и лихо кричащего каюра. Возле дома Милешкиных дед резко остановил собак. Сам, весь заснеженный и помолодевший, соскочив с нарты, шутливо спросил у ребят:

— Ну, как дела? Все живые, никого не потеряли?

Удальцы с трудом разжимали оцепеневшие руки и слезали с нарты.

— Это разве упряжка? Тьфу! — огорчался дед. — Посмотрели бы, арбята, какая у меня была раньше! Гром и молния!

Сукту отвязал от нарты салазки, положил на них мешок с тремя солеными кетинами и мороженой щукой. Выкурив папироску, дед развернул собак в обратную сторону, гикнул и умчался. Удальцы провожали глазами упряжку, расставаясь с необыкновенным днем — мгновением детства.

Мытарства косуль

Козликов, житель городской, страстный охотник и рыбак, егерем стал по речке Улике с прошлого лета. Первые недели сиживал егерь на берегу, однако лодки не останавливал, что в рундуках везли сельские ребята, не проверял. И колхозники потеряли покой, им стало неудобно жить при новом егере: с виду добрый, напрашивается на дружеский разговор, а что на уме держит — не вникнешь, потому и не знаешь, как обороняться, если припутает с незаконным орудием лова. Увлеченный Людмилой Милешкиной, Козликов видел в деревенских жителях частицу того хорошего, что ему нравилось в Людмиле: ее приветливости, разговорчивости. Надо признаться, Козликов прощал ловлю рыбы сетями. Оправдывая себя, думал: «Рыбачат не на продажу, детей кормить». Но залетные городские лодки неутомимо преследовал, отвадил от Улики и Кура. И не на кого стало писать ему протоколы.

Начальству не верилось, что таежные люди не рыбачили и не охотились. Тут одно из двух: или егерь ленив, лишен острого глаза, чутья или умышленно потакает вредителям природы. Третьего быть не может. Начальство решительно требовало от Козликова протоколы и браконьерские трофеи. Поставило ему на вид слабую работу среди колхозников. Даже намекало на увольнение. Пришлось ему бы сматывать удочки и возвращаться в город, да выручили косули.

Косули нахлынули осенью на релки вблизи деревни несметными табунами. Валили на забереги речек, пускались вплавь, изрезаясь о лед, тонули, с тоской глазея на далекие сопки в кедраче. Павловцы радовались детской радостью: вернулось былое времечко! Лет тридцать или сорок назад, вспоминали старики, вот так же осенью ходовая косуля перла с Маньчжурских сопок. Тогда, бывало, охотник, не сходя с места, брал их из берданы десятками…

Ранними утрами и вечерними потемками Козликов разгуливал теперь по улицам деревни — принюхивался к морозному воздуху и среди всякого варева и жарева за версту чувствовал аромат козлятины. Вари козье мясо хоть за семью замками, за дубовыми дверями, под землей — все равно далеко разнесется запах мяса: аромат мелкотравья лесных опушек, молодых стручков сои, колосьев пшеницы и многих других злачных растений с лугов и полей.

Определив точно, в какой избе кипела козлятина, егерь заходил в гости. Хозяин суетливо подсаживал его к столу и рассказывал, как запрыгнула шальная косуля в огород, а Трезорка, балбес, сцапал ее… Надо заметить: павловцы были тугими на изворотливость. Только и слышал егерь: в огороде собака задавила или в плетне сама застряла… Насытившись мягким, нежным мясом и напившись крутого чая с цветочным медом и голубичным вареньем, егерь вежливо говорил спасибо. Отодвигался на стуле подальше от стола, открывал свою кожаную плоскую сумку и доставал бланки протоколов, химический карандаш. Хозяин нервно покуривал. Козликов тщательно заполнял протокол, ставя точки и запятые. Написав под копирку в трех экземплярах, он подавал хозяину карандаш.