Чудаки с Улики. Зимние птицы - Анатолий Максимов

— А что нам, малярам! Смастерим БАМ и за тоннель в Америку возьмемся. Чисто, светло танцевать… — Эту присказку, где надо и не надо, повторял Милешкин в последний приезд, чем нервировал Людмилу, а деревенским казался чересчур блатным.

Сегодня дед, вычерчивая на песке закостеневшим посохом решетку, косил бесцветными глазами на Милешкина с явной подозрительностью.

— Вот сижу-ка, Тимоха, да небо коптю, а ты всюду бываешь. Бывалый, значит, человек ты… Разъясни-ка мне, дряхлому луню, такое положение… Нынче как? Банки грабят, у инкассаторов сумки с деньгами отымают или изжито такое фулиганство?

— Бывает и на старуху проруха, — неясно отвечал Милешкин, с лирической задумчивостью глядя в сторону склада, возле которого толпился народ. Он искал в толпе свою Людмилу.

— И што, сразу ымают?..

— Когда как… С чего бы это озаботило тебя, дед? Может, обмозговал налет на склад Людмилы, а?

Пискун перестал чертить решетку и вперился совиными глазами в надменное лицо Милешкина.

— Это што же! — испуганно воскликнул он. — Грабанул ворюга тышш сто и погуливает себе между мирными гражданами, соловьем распевает?..

Дед закончил свою речь изумленным выкриком и притих, продолжая поедать глазами Милешкина.

Тимофею не хотелось терять утро и судачить о пустяках с Пискуном.

Ладно, давай копти небо, дед, — небрежно сказал он соседу и вразвалку отправился к складу.

Шел Милешкин проторенной дорогой через свой огород. Людмила не раз говорила мужу: загородил бы огород. Милешкин отмалчивался. Он даже слова не сказал шоферу, который, посадив в канаву грузовик, перетаскал под колеса десяток новых жердей. Не болело у Милешкина сердце за свое добро, и с каких-то пор сделался он чужим для колхозников.

У склада Милешкин пожал руки сдержанным мужчинам и женщинам и расслабленно уселся на щербатую ступеньку крыльца, на которой сиживала зимними ночами и долго думала о нем Людмила, закурил дорогую сигарету. Мимо него таскали мешки с зерном, катали бочки, две женщины громко спорили с бригадиром Ильей Дымовым из-за капустной рассады. Люди смеялись и перебранивались и чувствовалось: радость и горе — всего у них поровну. А Милешкина — поздоровались с ним и забыли. Не интересовались им, как пнем на углу амбара. Тимофея это разобидело, вызвало желание ерничать, разыгрывать колхозников. Он выкурил сигарету и повелительно сказал Людмиле:

Закрывай базар, а то до вечера не разбредутся… Солнце выше ели, а они еще не в поле, работнички…

Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — отрезал бригадир Илья. — Курортник… — Кто-то у грузовика хихикнул. — Надо еще проверить, на каком ты БАМе… — закончил бригадир.

Этого и ждал Милешкин.

Угадал, как в небо пальцем попал! Ты поднатужься мозгами, дядя Илья, да представь себе мою красную житуху: полеживаю себе в палатке на берегу тихоструйной речки, а полевые, колесные и суточные сами собой золотыми ручейками стекаются в мои карманы. Надоест дрыхнуть — рябчиков из мелкашки щелкаю, хариусов и ленков на блесну тягаю — не жизнь, а малина. Чисто, светло танцевать! Ну, кто со мной поедет? Кому надоело перед Дымовым спину гнуть?

— До сих пор, видно, некому проверить, на каком ты БАМе, — злился бригадир, листая толстую, потрепанную записную книжку.

Колхозники, едко пересмеиваясь, были на стороне бригадира.

Ох и заливает Тимка, и где научился брехать…. Ишь, сманивает за собой на легкие хлеба… Сам в доме ни хозяин, ни гость и другие семьи хочет разорить, бессовестный…

Чувствовал себя Милешкин среди односельчан лишним. Даже Людмила вела себя так свободно, будто не было рядом с ней мужа. Она перешучивалась с мужчинами, смеялась. Молодой шофер на глазах у Милешкина обнял Людмилу за талию и что-то на ухо прошептал ей. Людмила звонко рассмеялась, не взглянув на своего супруга. Она была гвоздем веселого настроения, утренней бодрости, желания что-то делать. Жизнь у склада вертелась вокруг Людмилы, а сам Милешкин никому не был нужен. Отчего не мог он легко и просто разговаривать с людьми, с которыми вырос, и в шутку заигрывать, вот как шофер, с какой-нибудь женщиной? Колхозники делали вид, что не знали близко Милешкина.

Людмила закрыла склад, и супруги отправились домой.

— И охота тебе перед людьми играть лоботряса? — Людмила не одобряла поведение мужа. — Ты ведь совсем другой, нормальный человек, а напускаешь на себя черт те что.

— А почему они косятся на меня, как на последнего паразита? — крупно шагал впереди Людмилы Тимофей. — Руку тряпкой тянут… Уткнулись рубильниками в землю и света белого не видят. И этот старый хрыч туда же — в художества ударился, решетку на песке рисует. Тут и Мишутка запросто поймет, на что он намекает мне. И что за народ пошел! Житья нет в родной деревне.

Ладно бы, чужие не привечали Милешкина, а то ведь и среди своих ребятишек ему жилось одиноко. Ребята никак не хотели оставаться с ним в избе. Мать за дверь — и удальцы высыпали, как пчелы из улья. Настраивался Милешкин позабавлять меньших, те насупливались и отмалчивались. В присутствии отца у ребят не получалось веселых игр, шушукались по углам да с опаской поглядывали на него. Поколотят их на улице — бегут не к отцу, а к матери жаловаться. Поймает Василек большую рыбину — несет показывать матери. Заведут удальцы какой-нибудь секрет — нашептывают матери да приговаривают: «Папке не рассказывай…»

Раз Мишутка прибежал с улицы и кричит:

— Мама Мила, глянь, что я нашел!

— А почему мне не покажешь? — спросил отец мальчугана. — Я тебе чужой, да? — и вскинул Мишутку к потолку.

— Ну-ка отпусти, проходимец!.. — Мишутка извивался, норовя ударить отца по носу.

Отец шлепнул его ладонью по заднице. И Мишутка закатил такой заполошный рев, будто отхлестали его сразу пятью розгами.

— Как он посмел, птенец, обозвать меня поганым словом: проходимец! — взорвало Милешкина. Он схватил удочку и ринулся на речку.

Закидывал он в заводи и, не дождавшись клева, переходил на другое место. Мысли его были далеки от рыбной ловли… Он с грустью вспоминал товарищей по работе. Какое веселое застолье устроили они в честь его поездки к жене и детям! На работе каждый парень ему друг — последнюю папироску отдаст и в прорубь за ним нырнет.

Однако, живя в кругу верных товарищей, Милешкин не чувствовал себя счастливым, он рвался домой. И вот прикатил всего на две недели, и нет ему дома покоя. Как-то Милешкин прочел в книге местного автора: пять лет герой странствовал по белому свету, а вернулся на родину, и бросились к нему на шею не только старшие дети, но и тот, который родился в его отсутствие. Милешкин раза три в году наведывался к своим, однако ребята дичились, не признавали за родного отца. И почему у него ребятишки не как у добрых людей?

Он воткнул в берег удилище и лег на обогретый, затравевший холмик. Где-то в лазурном небе заливался песней невидимый жаворонок, на песке цвиркали бойкие трясогузки, в кочках томно покрякивал дикий селезень.

Отчужденность удальцов он бы еще вытерпел, да с Людмилой у них не совсем ладилось. Влекло Милешкина к жене, и в то же время он чувствовал в ней что-то незнакомое и сложное, а что именно, какие перемены произошли в Людмиле, он не мог понять. Он искал в ней прошлое, привычное, — искал и не находил. Она была той же Людмилой и в чем-то, с каждым приездом Милешкина, становилась другой, будто бы взрослей и духовно богаче его. За неделю отпуска опротивело Милешкину бездельничать и ничего не хотелось делать по хозяйству, надоело сердиться из-за недоверчивости удальцов, вести с женой нервно-веселый, на недомолвках диалог, часто переходящий в раздор. Он страстно любил свою жену и в то же время ненавидел. Взвинченная, на нервах жизнь дома быстро утомила Тимофея, наскучила ему. Захотелось уехать к товарищам, в тишину, отвлечься тяжелой работой. Там он, уже в который раз, надеялся обрести душевный покой.

По тропинке бежала Люсямна; поднимаясь на кочки, смотрела из-под руки вокруг, крича: «Папка-а!..» Увидев отца, припустила к нему со всех ног.

— Ну чего ты в небо-то смотришь? — участливо спросила девочка, присев на корточки возле Милешкина. — Пойдем обедать.

Она погладила его грубую руку прохладной ласковой ладошкой; в ее реснитчатых глазах было взрослое понимание.

— Обиделся на Мишутку, да? Глупенький еще Мишутка, вот и ляпнул…

— Уеду на БАМ, доча, — сказал Милешкин, лежа на спине. — Бездомный я… Вы меня за родного отца не признаете, и с мамой Милой живем на нервах — того и гляди, крепко поскандалим, а мне это шибко тяжело терпеть.

— Я тебя очень люблю, папа, — проговорила девочка. — Ну как героя из сказки люблю. Ты приходишь откуда-то, красивый, с подарками, как из сказки… Побудешь со мной немного и опять уходишь… И опять я жду тебя, и мама Мила ждет…