Легкость взаимного молчания - Роман Романски

Один индус, с которым я познакомился в Индии, поведал мне интересную историю. Солнце белило яркостью улицу, и, казалось, это явление так же старо, как и архаичность сюжета того рассказа, что я услышал. Он поведал мне о средней Индии. Точного географического положения деревень я не запомнил, как не запомнил и названия региона страны и имени собеседника. Атмосферная идиллия гоанских улиц способна растворить в своей неторопливой жизни, она словно диктует тебе свои условия и направления череды событий. И у тебя остается два варианта: согласиться на безмятежность течения бытия или паковать рюкзак и возвращаться в свои родные, привычные места. Я сделал выбор в пользу первого варианта и принял новое случайное знакомство с рассказом про среднюю Индию.

Итак, много улыбающийся и не совсем опрятный индус поведал мне следующее. В некоторых деревнях, куда крайне редко ступает нога путешественника, и отсутствуют привычные символы цивилизации европейских городов, остались страшные многовековые традиции. Одна из них – воровство ребенка из соседней деревни. Ребенка боготворят, оберегая от всего. Для него самая лучшая еда в деревне, и в том количестве, которое он пожелает. На многие годы он может стать объектом преклонения, пока однажды «природа» не сыграет злую шутку с ним. В неурожайные годы, чтобы задобрить духов и спастись от голода, этого самого откормленного и обласканного ребенка, что был культом не один год, разносят по домам, предварительно тщательно переломав ему все кости и разрезав на небольшие куски. Это не что иное, как жертвоприношение. И части ребенка, что разнеслись по всем домам деревни, должны принести удачу и спасти урожай.

Можно отнестись к вере в этот рассказ по-разному. Но у меня почти не было выбора после того, как я пожил в Индии почти три месяца. Культура этой страны настолько велика и непостижима для европейца, что временами я отказывался верить своим глазам.

Я отвернулся от маски и пошел обратно в центр комнаты. Я бросал взгляды то на одни предметы, то на другие. Их все я уже видел, и они представляли для меня интерес не по отдельности, но в совокупности, своим заполнением жилого пространства. Было комфортно.

У Ани много картин, она пишет. Периодически показывается на городских выставках, на которых можно не только полюбоваться живописью, но и купить работы художников. В одном из углов комнаты стояли стопкой прислоненные к стене картины. Я стал их внимательно перебирать, но не найдя ничего нового, уселся в кресло. Оттуда просматривалась вся комната, ни одна мелочь не была способна ускользнуть от моих глаз.

И тут, я заметил совершенно удивительную вещь. Она настолько меня потрясла, что внезапно повеяло безысходностью и очевидностью безмерного любопытства, и в один миг бессознательное подняло меня с кресла и доставило прямиком к двери другой комнаты. Дверь была чуть приоткрыта, приоткрыта так, как приоткрываются завесы тайны, не дающие тебе покоя очень многие годы, но при этом заставляющие тебя отступить от одной лишь мысли разгадать загадку, узнать правду. Обещание никогда даже не пытаться думать об этом искушении висит на тебе тяжелой ношей ответственности и честности перед самим собой и перед Аней, – не ношей детского любопытства или взрослого подозрения Аниного предательства. Вера была со мной всегда – в ту спасительную игру, что мы начали в первый день знакомства в кафе, правила игры, которой знали только мы. Ни один другой человек не смог бы никогда присоединиться к нашей игре, потому как она по определению рассчитана только на двоих, и измени хоть на йоту расстановку поведения, эта игра перестанет быть таковой, и превратится скорее в сумасшествие.

Я подошел к двери, что вела в комнату, которую Аня называла мастерской, и в которую мне ни в коем случае нельзя было никогда заходить. Таковы были правила нашей игры, и я их принимал без толики сомнения. Дверь всегда была закрыта на ключ, а ключ всегда был при Ане. Но в этот раз, впервые, дверь была приоткрыта. Через образовавшуюся щель нельзя было что-либо разобрать издалека, только подойдя вплотную. Мне было волнительно. «Может быть это часть игры?» – подумал я – «Только в чем смысл? В том, что дверь приоткрыта, но мне как прежде нельзя переступить через ее порог или теперь мне можно ее распахнуть и зайти в тайную комнату?» Мне нужно было найти правильное решение.

Я закрыл дверь и уселся на пол, облокотившись на нее спиной. «Я в любой момент могу ее открыть. Только стоит ли это делать? Ушла ли Аня специально, оставив дверь приоткрытой? Но ведь она ее не открыла полностью, а лишь приоткрыла. Что это могло означать? А вдруг она по ошибке забыла ее запереть, просто забыла и все?». Тогда у меня было слишком много вопросов. Главным направляющим в нашей игре всегда была интуиция. И только ей можно доверять, не опасаясь ошибки – она исключена. Когда дело касается двух близких людей, близких настолько, что усредняется их модель поведения, поглощая взаимные привычки, оттенки голоса, и уже подстроенные биоритмы выстраивают один общий метаболизм, – вы меняетесь где-то на уровне подсознания и ДНК. И самый надежный способ узнать ответ, при невозможности задать вопрос, – интуиция.

Я решил не открывать дверь.

Поднимаясь с пола, я задел спиной торчащий из замочной скважины ключ. Оказалось, он был там, а я на него не обращал внимания. От поворота ключа против часовой стрелки механизм замка щелкнул. Этот звук означал одно – я не узнаю, что находится за дверью, которую теперь уже охраняет металлический сторожевой. Пароль для охранника – ключ – отправился в Анин плащ, а я ушел в противоположную сторону – на диван.

Я вздохнул, моя нога дернулась, и я полетел в сон.

От поворота ключа по часовой стрелке механизм замка щелкнул. Теперь металлический сторожевой уличной двери принял свой пароль, и Аня зашла в квартиру. Я проснулся от скрипа двери и был этому рад, потому как это означало одно – мы будем вместе с Аней.

Из Аниной сумки вкусно высовывался багет. Франция подарила миру не только Коко Шанель, Пежо, Камамбер, Божоле, но и женщин, которые ходят за ароматным багетом, что так щедро делится с миром своим пшеничным благоуханием, выглядывая из сумки, словно изучая мир, который его боготворит. Если ты безмерно голоден, длинная вкусная выпечка может на несколько минут затмить все французские достижения, все французское искусство, но только на несколько минут, пока еще ломается хрустящая корочка багета. В Париже она ломается около полумиллиона раз на дню – именно столько продается в столице Франции вытянутого хлеба каждый день.

В Аниной квартире корочка багета сломалась один раз, и сварилось две чашки кофе. Мы вновь сидели на кухне, словно Аня никуда не уходила и, казалось, время обернулось прошлым, но это только казалось, потому как ключ от Аниной мастерской лежал в ее плаще, такой вожделенный и такой неприкосновенный.

В этот день мы долго сидели в гостиной. Наш ужин стыл от невозможности посвятить ему время, которого нам и без него так не хватало друг на друга. Вязка событий допоздна звучала словами в комфортном пространстве комнаты. Свет солнечный сменился на искусственный свет ламп, и луна за окном белесо светила, пытаясь еще больше скрасить наш вечер. «Перед сном надо оставить Луне чаевых» – подумал я и коснулся губами до Аниной шеи, которую она выгнула от пришедшей ласки, закрыв глаза.

5

Зрители, которые проливают слезы у моих картин, переживают те же религиозные переживания, что испытывал и я, создавая их.

В город привезли работы Ротко. Мы с Аней выбежали из квартиры, размахивая весенними платками. Уже на улице мы их завязали друг другу на шеях, одновременно, словно перед зеркальным отражением. Иногда наши руки путались между собой, мешая аккуратности и быстроте движений, но каждый раз они ловко выходили из затруднительного положения и инстинктивно подбирали пути к нашим шеям.

Мы сели в машину: я – на место пассажира, Аня – водителя. Город пролетал мимо наших глаз, пока не остановился на галерее, в которой экспонировалось абстрактное поле Марка Ротко.

Я познакомился с Марко Ротко во Франции…

Из Парижских улиц четвертого округа громадой выполз культурный центр Жоржа Помпиду. Моя наполовину выкуренная сигарета отпала от губ и опустилась вместе с рукой вниз. Она так и оставалась где-то посередине между землей и ртом, пока не догорела. Судьба ее такова, что даже после своей «смерти», она не смогла найти покой, и снова была смочена моими губами, хотя от сигареты оставался один потухший фильтр. Тот вид, с которым встречал меня центр, нельзя было назвать величественным или помпезным или абстрактным. Я тогда не мог подобрать, как и сейчас, эпитеты к этому зданию. Оно поражало нелогичностью своего размещения среди парижских улиц. Его необычная архитектурная идея нашла себя в расположении технических конструкций снаружи здания: эскалаторы, лифты, трубопроводы и арматурные соединения не были спрятаны от глаз человека, но, наоборот, прятали собой привычный вид стен здания. Кроме того, эти самые технические конструкции были выкрашены в различные цвета: вентиляционные трубы в синий, водопроводные – в зеленый, электропроводка – в желтый, эскалаторы и лифты – в красный.