Киллеров просят не беспокоиться - Сергей Лукницкий

В кабинете Нахрапова можно было долго держать замороженными "ножки Буша" без всяких дополнительных приспособлений.

-- Вы что, Алексей Николаевич, курс омоложения методом сухой заморозки проходите?

Нахрапов внимательно посмотрел на Полковского, и тот стушевался: бестактность брякнул.

-- А сколько бы ты мне дал, а, Саня? -- задумчиво спросил Нахрапов.

-- Смотря за что... -- опять вырвалось у Полковского: ну, напрашивалась же шутка. -- А вообще я возраст определять не умею.

-- Тридцать восемь.

Нахрапов встал и, открыв сейф, достал и отдал Полковскому содержимое сумочки Моисеевой.

-- Проверь подлинность паспорта Терехова, да и Моисеевой тоже. Что-то мне вчера почудилось эдакое неуловимое... Ты загляни в отдел паспортного контроля, покажи им.

-- Меня вот тоже вчера такие же чувства мучили, Алексей Николаевич.

-- Да ты у нас, никак, чувствительный? Ну-ну.

-- Да с Искольдским, третьим пассажиром. Чует мое сердце, что-то тут не то. Вел он себя вчера как-то...

-- Нервозно?

-- Да нет, скорее нагло. Даже не нагло, а как будто я у него на допросе, а не он у меня.

-- Так ведь ты же к нему ходил, а не он к тебе.

-- Сегодня в полдень вызвал его. Недоговаривает чего-то, как будто хочет отвязаться побыстрее. А что Моисеева?

Они спустились вниз и по застекленному соединительному переходу прошли в соседнее здание. Моисееву привели в кабинет для допросов. Нахрапову доложили, что муж Моисеевой с восьми утра дежурит под окнами изолятора, словно у роддома, просит свидания.

-- Этого субчика пропустите после нас, будете присутствовать при их разговоре, -- распорядился Нахрапов.

Полковский приготовился к допросу. Разложил перед собой бланки протоколов и постановлений, на всякий случай.

Нахрапов приветствовал молодую учительницу стоя, протягивая к ней руки, словно желал заключить в объятия, хоть и стоял в другом углу комнаты.

-- Елена Прекрасная, усталый вид, усталый. Как только мне сказали, что вы хотите меня видеть, я у ваших ног. У одной ноги. У другой ноги -- товарищ Полковский Александр Сергеевич, следователь УВД, он как раз ведет ваше дело. Чует мое сердце, вы нам сейчас всю правду выложите и, может быть, даже потопаете домой, а то и Иван-царевич на серой "Волге" довезет. Он сейчас ждет свидания с вами. В связи с этим обязан спросить: желаете ли вы видеть супруга?

-- Если буду без наручников, то да.

-- Ай-ай-ай, Еленочка Ивановна, не усугубляйте своего положения. Вас и так уже ни одна школа на работу не примет, похоже на то...

-- Вашими стараниями. -- Моисеева была мрачна, но хороша, как водяная лилия. Лицо бледное, веки опущены. Она говорила, не поднимая глаз, как глубоко обиженный ребенок.

-- И вашими, и вашими. Приступайте, Александр Сергеевич, ваша очередь петь куплеты.

Полковскому неприятно было наблюдать за ерничаньем Нахрапова. Но, как это часто случается в далеко не нравственных ситуациях, он все-таки улыбался, когда у Нахрапова выходило что-то смешное. Он поздоровался еще раз и, как ученик, сдающий производственную практику под наблюдением руководителя, стал разъяснять Моисеевой, на какой стадии сейчас находится дело, каким образом она может нанять адвоката и когда ей будет предъявлено обвинение. Затем он спросил ее прямо:

-- Вы признаете себя виновной?

Моисеева усмехнулась:

-- Ну вы даете! Обвинения не предъявляете, а хотите, чтобы я признала себя виновной?

-- Постойте, голубушка Елена Ивановна, вы же сами нас вызвали, хотели говорить. Вы ведь учтите, у нас и без вас доказательства имеются, -вмешался Нахрапов. -- У вас в сумочке нашелся паспорт.

-- Я его всегда с собой ношу, -- простодушно ответила Моисеева.

-- И паспорт гражданина Терехова Евгения Олеговича?

-- Кого? -- переспросила Моисеева.

-- Гражданина Те-ре-хо-ва, летевшего с вами рейсом 167 из Москвы и погибшего при о-о-чень загадочных обстоятельствах, не без участия змеи, которую вы везли из Москвы. Вас не смущает, что все эти факты замыкаются на вашей персоне?

Это было все, что хотела узнать Моисеева. Сегодня ночью она приняла одно очень важное решение. Проплакав часа три и еле успокоившись, -- а плакала она беззвучно, только хлюпала носом, -- ближе к утру притихла, затаилась и стала соображать, как реализовать накопившуюся в себе злость. И вот проявилась с детских пор существующая в ее характере черта: если ей было больно, она, как мазохистка, старалась сделать себе еще больнее, может, чтобы заглушить первую боль, что ли. Она кидалась на штыки, она разбивалась о скалы, она жарилась на костре своей обиды, и боль сама собой заглушалась, утихала, таяла.

Муж Мишенька увез ее из Москвы сразу после институтского выпускного бала. Они поженились тайно, лишь через две недели, уже уезжая в Уренгой, Лена заявила матери и отчиму, что вышла замуж и наутро уезжает в другой город.

Никто не расстроился. Она знала, что новая семья матери хочет жить отдельной от нее жизнью, чтобы ничто не напоминало им, что был еще отец, профессор математики, двадцать шесть лет назад уехавший в Америку.

Елена росла чужеродной, будто подкидыш. Мать даже отчима упрекала, что он вот Ленку иногда балует, покупает ей что-то вкусненькое. Из дому, правда, ее никто не гнал. Могла бы и остаться в Москве. Но Миша нагрянул так внезапно, так быстро все за нее решил, что она впервые в своей жизни позволила управлять собой. Первый и единственный раз. Только через год после приезда в Уренгой он нашел работу. А вот в учителях биологии город нуждался. Вышло, что привез себе Миша и кормилицу, и добытчицу. Потом все пошло на лад, хотя Лене порой казалось, что она плывет с ним на большом корабле и просто нет возможности сойти на берег. А плавание ей уже надоело. За тот год, пока он сидел дома, он разучился быть заботливым и внимательным. С тех пор как Лена познакомилась с уволенным в запас рядовым Моисеевым, проездом гостившим у своего товарища по роте, брата ее сокурсницы, прошло два с лишним года. И только один месяц, в самом начале замужества, она действительно любила Моисеева.

Но все дело в том, что она прижилась к нему, как прививка к саженцу, вот и все. Она вовсе не собиралась менять свою жизнь, сходить на берег. Не решилась бы. И вот, пожалуйста: печальный финал этого жертвенного заплыва. Два года молодости -- насмарку, а дома, в Москве -- позор. Но уж лучше позор, чем грязь и нечистоплотность в семье. Ведь если он изменил ей, значит все кругом ненастоящее, фальшивое, бывшее в употреблении, "б/у"...

Почему-то она вспомнила про увиденную ею в Москве, в районе Таганки вывеску -- "Соебщество". Название показалось ей как раз очень подходящим к ее случаю. Может, и правда ей помогут... Ведь вроде налицо прелюбодеяние. Ей даже в голову не могло прийти, что если даже висит вывеска, то это еще ничего не значит.

8

У недавно отремонтированного особнячка на Нижегородской улице с вывеской "Соебщество адвокатов" остановился "600-й Мерседес" (вернее шестисотая) с затемненными стеклами. Отворилась дверца, из машины выпорхнула роскошно одетая дама и тут же скрылась за дверью офиса. Прислуга в виде вооруженных короткими автоматами ажанов спешно доложила о посетительнице, и почти мгновенно стали отворяться массивные, черного стекла двери. Дама оказалась сперва в приемной, а потом, через некоторое время, после необходимой социально-номенклатурной паузы, и в кабинете хозяина офиса.

Пока хозяин в крутящемся кресле беседовал с кем-то судьбоносным сразу по трем телефонам, посетительница успела присесть в неловкий для дам в короткой юбке и неудобный для мужчин с больной поясницей кожаный диван и огляделась. У стены стоял шкаф с сувенирами, из сущности которых можно было понять, что хозяин -- лицо приближенное... Стены кабинета были увешаны дипломами, лицензиями, благодарственными письмами и разрешительными справками в адрес одного человека.

В углу, под портретом президента страны, на длинных ногах стояла птица (предположительно -- цапля), которая в клюве своем держала весы и изображала Фемиду так, как представлялась богиня правосудия хозяину кабинета. Рядом находился глобус, сделанный в виде головы хозяина кабинета. Ни одной страны на этом глобусе не было видно -- вся планета была обклеена фотографиями говорящего по телефону босса.

Даме стало скучно, она с трудом поднялась с кожаного дивана, прошлась по кабинету, теперь уже пристальней разглядывая настенные, в разного рода рамках, документы. Грамота Анфиногенового монастыря о том, что Цаплин прошел в нем курс созерцателя прекрасного пола, соседствовала с Орденом почетного Буддиста, а статуэтка Немезиды вместо меча держала в руках книгу все того же хозяина кабинета, который все никак не мог отлепиться от телефонной трубки.

Посетительница не выдержала, спросила:

-- А все-таки как правильно называется ваша организация?

-- Конечно же -- "Сообщество", -- ответствовал босс, -- но краска отколупнулась, и получилось не совсем прилично. Но это тоже реклама. Завхозу шею намылю... -- И продолжал играть с переговорными устройствами, созванивался с банком, обматерил шофера, дал указание коменданту заказать кому-то пропуск, послал дочери машину, велел зятю идти в бухгалтерию, обозвал жену сукой и наконец, вздохнув, бросил все трубки, встал с кресла. Только он успел представиться: "Валерий Цаплин, тот самый", -- как затрезвонил еще телефон. На сей раз с гербом на циферблате.