Остановки в пути - Владимир Вертлиб

Однако в одном я был твердо уверен: обитатели нашего дома — удивительные, веселые люди. А сам дом по крайней мере ровесник мадам Фридман, а значит, ужасно старый. А сама мадам Фридман жила на четвертом этаже.

— Смотрите-ка, старушенция-то опять ползет по лестнице, — раздался чей-то противный фальцет, который тут же заглушила звонкая оплеуха. Пощечину получил одиннадцатилетний Леонид — Лёня — Зельцман, которого я с самого начала невзлюбил.

— Ах, ничего страшного, Галина Моисеевна, — чуть слышно прошептал Исидор, муж мадам Фридман.

Ему сделали операцию, после которой он почти не говорит. Господин Фридман попытался успокоить Ленину маму:

— Да пусть, подурачится мальчишка и перестанет. Что ж тут оскорбительного? Нам уже обижаться не на что.

Господин Фридман полдня, не двигаясь, просиживал в коридоре на табурете, сквозь открытую дверь уставившись в кухню. Его взгляд безостановочно скользил вверх-вниз по обоям, как будто пересчитывая цветы, образовывавшие узоры.

— Ма, ты чего, не слышишь, что этот старикан говорит? — нагло протянул тот же фальцет.

— Ну, все, хватит! — завопил господин Зельцман, схватил сына за ухо и потащил его в квартиру.

— Простите, Исидор Исаакович, — пробормотала госпожа Зельцман и кинулась вслед за мужем.

— Вот гад какой, — сказал я Виктору, — а еще он меня бьет.

Виктор посмотрел на меня, и глаза у него как-то странно загорелись… Я такого раньше за ним не замечал и не знал, радоваться или пугаться.

— Мы его так поколотим, что он на всю жизнь запомнит! — объявил он.

Мне эта мысль понравилась. Но как поколотить хулигана, который почти в два раза старше?

— Положись на меня, уж я-то с ним справлюсь! — заверил меня Виктор.

Потом мы увидели Леонида во дворе, где он играл с другими детьми из нашего дома.

— Эй ты, жиртрест, дебил вонючий! — крикнул ему мой друг.

И правда, Леонид был довольно толстый. Я замер и решил, что сейчас Виктору конец, но вышло совсем по-другому. Лёня в бешенстве бросился к нам:

— Да я из вас, малявки, сейчас котлету сделаю! — заорал он.

Виктор зачерпнул горсть песка и стружек и с размаху швырнул их обидчику в лицо. Лёня завопил, заморгал и стал тереть глаза. И тут Виктор изо всех сил пнул его ногой по колену. Наш враг рухнул как подкошенный, мы оба накинулись на него и стали лупить почем зря.

— Вообще-то лежачего не бьют, — сказал я Виктору.

— Если он старше и сильнее, то не считается, — возразил он.

Я успокоился. Виктор снова меня убедил.

Вскоре уже все дети во дворе, кроме меня, конечно, его боялись. Да и взрослым в его присутствии становилось как-то не по себе. «Вот погляжу на него, — сказала однажды госпожа Зельцман, — и завидую тем, кто может себе западные фирменные вещи позволить. Например, прочные презервативы…» Я не сообразил, о чем это она, но решил, что это комплимент в адрес моего друга.

Со временем я превратился в его верного слугу. Он придумывал всякие проделки и шалости, а я их осуществлял. «Шлепни Зельцманшу по попе!» — приказывал он мне, и я шлепал. «Сбрось во двор кирпич!» — и я беспрекословно подчинялся. «Давай написаем управдомше под дверь!» — и я радостно соглашался.

— Раньше он так себя не вел, — сокрушалась мама Виктора. — Вот бабушка, та с ним умела управляться. А теперь, когда ее нет, стал такой упрямый, совсем не слушается. Очень он бабушку любил. И из Израиля не хотел уезжать, у него ведь там столько друзей было. Бедняжка.

И она укоризненно смотрела на мужа.

— А я-то чем виноват? — раздраженно бурчал тот. — Не ты ли все жаловалась, мол, в Союзе ты был жид, а здесь, мол, все евреи, зато я украинская гойка?

— А что, тебе в Израиле хорошо было, да? — кричала она. — Ты кем там работал, с высшим-то образованием? В страховой компании папки перетаскивал из подвала в контору и обратно. Ты их даже по алфавиту расставить не мог, потому что еврейский алфавит так и не выучил!

— Ну, это еще не причина, чтобы уезжать, — вмешался мой отец. — Вот по политическим мотивам уехать можно. Сначала приглашают людей, а потом на своих новых граждан плюют или того хуже, отдают бюрократам на расправу. Каждый мучается и выживает как может, в одиночку. Там человек человеку волк, а не брат. Есть у тебя связи или деньги, значит, как-нибудь проживешь. Нет — сошлют в пустыню. Ну, и чем это отличается от России, я вас спрашиваю? Разве мы о таком еврейском государстве мечтали? Вот я из Израиля по принципиальным соображениям уехал.

Особенно мне запомнился один обитатель дома — пожилой еврей из Тбилиси, которого все называли Булька. Булька был маленький и широкоплечий, старательно красил волосы в черный цвет, и потому казался на десять лет старше, а не младше, как ему хотелось. Говорил он на правильном, изысканном русском с сильным грузинским акцентом.

— А знаете, что такое Вена? — допытывался он как-то у моей мамы. — Да что вы говорите? Вам это сейчас неважно? Помяните мои слова, сами потом это подметите и удивитесь. В Вене есть что-то призрачное, нереальное. Израиль некоторые остряки-неудачники называли шестнадцатой советской республикой: с советской бюрократией, с советской коррупцией, с советской идеологией, с оболваниванием масс и тому подобной чушью. Ну, хорошо, значит, Вена на этом фоне — тень бестелесная, призрак. Вы же помните, как это бывало: седьмое ноября, в Мавзолее лежит мумия, на трибуне стоят мумии, и весь этот ритуал призван показать верность живых мумий мумии мертвой, так сказать, подтвердить обеты… Ну, а Вена по сравнению с Союзом — даже не ритуал, а просто игра теней… Ах, вы не понимаете, о чем это я…

Мама и вправду не понимала. Она из вежливости слушала, кивала и улыбалась.

— Среди нас есть и такие, кто разрешения вернуться в Союз ждет больше года, — продолжал между тем Булька. — А их все томят и томят ожиданием, как раньше с выездной визой. Да, что за гениальное изобретение — время… А жизнь идет себе, идет и в конце концов останавливается, как часы. Вот так заведешь ее однажды, а потом…

— А я больше всего тоскую по своей старой квартире, — перебила его мадам Фридман. — Когда мы с мужем, а было это в тридцать первом году, в эту квартиру въехали, я поначалу чуть с ума не сошла. Три семьи, кухня, ванная и туалет общие. А мы вдвоем на девятнадцати квадратных метрах. Я не один десяток лет угробила, чтобы из этой дыры выбраться. Но вы же сами знаете, как с советскими людьми бывает. Где рождаемся, там чаще всего и умираем, и всю жизнь живем в одной квартире, где и дети, и внуки вырастают. Вот жила-жила в Петах-Тикве, и все время мечтала вернуться в свою квартирку, у окна постоять и во двор посмотреть, потрогать книжные полки слева от двери. А ведь лет сорок, с тридцать первого по семьдесят первый, не чаяла, как из нее выбраться. Странно все как-то.

— В квартиру вашу давным-давно другие жильцы въехали, — вставил кто-то.

Но мадам Фридман только пожала правым плечом. В Израиле она перенесла инсульт и теперь с трудом поднимала левую руку и волочила левую ногу.

— Ну, тогда хоть во дворе постою и в окошко загляну, старую свою квартирку увижу, — не унималась она.

— Полок-то вы точно не найдете. Их всегда первыми выкидывают, — сказал еще кто-то, а другая женщина добавила:

— Вот ведь в Израиле у вас наверняка своя кухня была, с плитой, холодильником, даже, поди, со стиральной машиной.

— А ну ее, стиральную машину, — проворчала старуха. — Ты-то чего при своей стиральной машине не осталась, милочка? А? Твоя родина, что, там, где стиральная машина, что ли?

— А где же вообще наша родина? — вопрошал Булька. — Что нам вообще нужно, кроме ямы метр на два и вот такого пристанища?

Он постучал по деревянному ящику, на котором сидел.

— Вот где наша истинная родина! Вот где наш вечный покой.

Тут все всполошились и завопили, перебивая друг друга, а другой эмигрант отрезал:

— Да заткнись ты, шут гороховый. Тебя никто не спрашивал. Дай серьезным людям сказать.

Он минуту помолчал, а потом попросил извинения за свою грубость.

— Не нравится мне ваш настрой, Булат Иосифович, — сказала мадам Фридман. — Попрошу вас уйти.

Мадам Фридман единственная во всем доме называла Бульку по имени-отчеству.

— Булька? — произнесла она как-то в разговоре с моей мамой и поморщилась. — Да что вы, милочка, какой бы он ни был, нельзя же так с пожилым человеком… Ну, нельзя же так, будто собаку кличут. Вот разве что он вас сам убедил, что он собака. Он кого хочешь в чем хочешь убедит. Послушайтесь моего совета, держитесь от него подальше. Он ведь совсем мешугге.[3] Знаете, что такое диббук?[4] Ах, знаете… Ну, значит, понимаете, что я имею в виду.

— А вчера только говорила, мол, Булат Иосифович — единственный нормальный человек во всем доме, остальным и доверять нельзя, — вставил господин Фридман.