Остановки в пути - Владимир Вертлиб

«По коридору налево, рядом с входной дверью, на гвоздике висит ключ от уборной, — пояснили нам. — Уборная — третья дверь налево, света в ней нет. Свечка стоит справа от унитаза на ящике. Спички рядом».

Мне было страшновато выходить из комнаты ночью в холодный коридор. В «Русском дворце» ничего роскошного не было, хотя я втайне надеялся, что мы будем жить в настоящем дворце посреди парка. Вот по коридору приближаются тяжелые шаги, ближе, ближе… Это страшное чудовище, под его ужасной черной тушей сотрясается каменный пол, все ближе, ближе….

«Спи, моя крошка, усни. В доме погасли огни… Птички уснули в саду, рыбки уснули в пруду…» — пела мне мама старинную русскую колыбельную. Но я все равно полночи не мог заснуть.

Дом принадлежал некоему господину Либфельду, владельцу процветающего модного магазина в центре города. Господин Либфельд после войны бежал в Вену из польского города Кельце от еврейских погромов. А теперь сдавал все свободные квартиры приобретенного много лет тому назад доходного дома русским евреям.

Вскоре мы переехали в свою маленькую комнатку. Я каждый день играл с другими эмигрантскими детьми в коридоре, на лестнице и во дворе, почти не выходил на улицу и почти утвердился в мысли о том, что внешнего мира в этой загадочной стране просто нет, а все, что о нем рассказывают, — так, байки, сказки. Иногда мне казалось, что я в Израиле, иногда — что в России, но потом я понял, что я одновременно и там, и там. Наш дом был частицей Израиля и России в чужой вселенной под названием «Вена». Конечно, как же иначе: мир же устроен как множество коробок, маленьких, побольше и огромных, помещавшихся одна в другой.

Однажды в «Русский дворец» приехало семейство из Баку — папа, мама и двое сыновей. Одному было пять, другому — восемь лет. Они прилетели из Израиля, но австрийской визы не имели и, очевидно, надеялись незаметно проскользнуть мимо таможенников. Напрасно. Им сообщили, что следующим же самолетом их отправят обратно в Израиль. Прошло полчаса. Сотрудники аэропорта отвлеклись. Оставшись без присмотра, нелегалы ждать не стали, бросили багаж и потихоньку смылись, взяли такси и — прямиком в Бригиттенау. Адрес они знали: слухи о нашем доме успели дойти и до Израиля.

Эмигрантов охватила паника. Опасались, что за нелегалами явится полиция, чтобы выдворить из страны. Остальных, по всеобщему мнению, ожидала та же участь. На спешно созванном общем собрании жителей решали, что же делать. Кому-то пришло на ум выставить у подъезда часовых и соорудить баррикады. Если и в самом деле нагрянет полиция, уж как-нибудь эмигрантов из Баку защитить сумеем. «Не рискнут же они штурмовать среди ночи полный дом евреев… Да и дубинками нас избивать вряд ли посмеют, — объявил кто-то. — После всего, что они с евреями сделали. А потом, всех из Австрии не вышлют. По той же причине».

Этой весенней ночью никто не спал, кроме, может быть, немногих оставшихся жильцов-неевреев. Несколько эмигрантов помоложе приволокли в подъезд со двора металлические баки для мусора и соорудили из них баррикаду на полпути между дверью и лестницей, так, чтобы оставалась маленькая щель. Установили дежурство и регулярно сменяли часовых. Перед домом, во дворе, поставили еще дозорного, вооруженного свистком — подать сигнал тревоги, если увидит что-то подозрительное.

— Пусть только сунутся, — произнес часовой на баррикаде, эмигрант средних лет, которого все называли дядя Костя, и сжал кулаки. — Я в апреле сорок пятого Вену освобождал. Это для меня уже вторая битва за Вену будет!

Я от всего происходящего был просто в восторге, а дядей Костей прямо-таки восхищался, хотя ничего воинственного в его брюшке, лысине и в очках с толстыми стеклами не видел.

— Пойдем, мужчины пусть в войну играют, — сказала мама. — Когда мужчины начинают вести себя как дети, детям лучше держаться подальше.

— Да ладно, пусть остается, — возразил отец, который как раз спустился из «штаба» на четвертом этаже, — ничего страшного.

Он рассказал, что эмигрант из Баку, мучимый раскаянием, сидит на диване в квартире семейства Фридманов, неофициальном зале собраний всех живущих в доме «русских», и безостановочно просит извинения за причиненное беспокойство; что его жена рыдает; что его дети, как голодные волчата, опустошают холодильник госпожи Фридман, которую все жильцы дома странным образом без тени иронии называли «мадам Фридман».

— Дайте, что ли, мне палку какую-нибудь, — попросил дядя Костя, — наверняка, на чердаке прут металлический можно найти.

Мама со вздохом взяла меня за руку и потащила вверх по лестнице, а я в этот момент лихорадочно соображал, как помочь дяде Косте, и рвался на чердак — искать металлический прут. Но до поисков дело не дошло. Раздался пронзительный свисток. Тут же распахнулись все двери, дом наполнился криками. На какое-то мгновение мама выпустила мою руку и я, вместе с остальными обитателями дома, бросился вниз по лестнице. Как сейчас помню старичка, угрожающе потрясавшего своим оружием — торшером. И вдруг, в тусклом свете лампочки, слабо горевшей в подъезде, я увидел своего друга Виктора. Он стоял между своими родителями — мокрый с головы до ног, дрожащий от страха.

— Да, теплый прием, ничего не скажешь, тем более ночью, — пробормотал отец Виктора, плюхнул чемодан на пол и расстегнул плащ. — Смотри-ка, я и не знал, что мы такие важные птицы.

Когда волнение улеглось и вновь прибывшие ответили на целый град вопросов, мадам Фридман наскоро устроила им постель. Между плитой и раковиной, где совсем протерся линолеум и где раньше, вероятно, стоял буфет, как раз хватило места троим.

К утру напряжение спало. Полиция так и не появилась, а семейство из Баку потом смогло легализовать свое пребывание в Австрии. Тогда, в семидесятые, такие авантюры еще удавались. Весь дом потешался над дозорным, который принял троицу, внезапно появившуюся из-за стены дождя, за полицейских в штатском и забил тревогу.

Как же я радовался, что неожиданно снова встретился с Виктором! Он рассказал мне, что его бабушка, мама его мамы, умерла, несмотря на западные лекарства и все усилия израильских врачей, лучше которых, говорят, на свете не бывает. Зато осуществилось ее сокровенное желание — «чтоб меня в Иерусалиме похоронили, где был распят Господь наш Иисус Христос». Вскоре после ее смерти родители решили вернуться на Украину.

По-моему, Виктор как-то изменился, серьезнее стал и сдержаннее, но сразу согласился пойти со мной осмотреть дом — так сказать, провести рекогносцировку. Я показал ему самое интересное — например, двери квартир на верхних этажах, заколоченные досками по приказу строительного надзора или по каким-то другим непонятным причинам. Крыша в нескольких местах протекала, и на чердаке приходилось двигаться очень осторожно. Зато там было полным-полно всякого интересного хлама — мы нашли ржавую швейную машинку, старые игрушки, какую-то одежду и целую кучу черепицы. На каждом этаже ветвились бесконечные коридоры, окна которых, почти всегда открытые, выходили во внутренний двор, где пахло отбросами и валялась всякая отсыревшая рухлядь. Как ни странно, в эти коридоры выходили все кухонные окна, так что и в кухнях пахло отбросами и отсыревшей рухлядью. Но, может, в Вене так и положено и никого не смущает, втолковывал я другу. Уборные и раковины тоже находились в коридорах, поэтому можно было предположить, что в этой стране жизнь в них по большей части и проходит. Мы нашли себе еще одно увлекательное занятие — разглядывали бурые пятна сырости на стенах, в которых можно было различить контуры всевозможных верблюдов, крокодилов, слонов и даже совершенно явственно угадывался профиль мадам Фридман. Там, где по стенам разбегались трещины и где осыпалась штукатурка, виднелись ряды красивых красных кирпичей, а если постараться, можно было даже просунуть указательный палец в дыры между ними. Мы с опаской смотрели на электропроводку, которая проходила прямо по стенам и часто делила пятна плесени пополам. Виктор объяснил мне, что влажные провода трогать нельзя, но добавил, что бояться нам нечего. Пауки вселяли в нас ужас, зато мы с восторгом устроили в коридоре охоту на настоящую серую мышь. Лестничные перила покачивались и печально поскрипывали, как будто стонали. Стоило раскачать перила наверху, как стон разносился по всем остальным этажам, пока наконец не затихал где-то у входа. Это было здорово.

Жаль только, со второго этажа суетливо приковыляла какая-то старуха и принялась ругать нас по-своему. Само собой, мы ни слова не поняли. Мне запомнились только два выражения: «Заубуам, депперте» и «чушн».[1] Старуха их несколько раз повторила. Надо запомнить. Это ведь наверняка ругательства. У входа в подвал на стене красовались большие буквы LSK,[2] жирно намалеванные белой краской (я уже немного умел читать). Белая стрелка указывала в направлении подвала. Ну, и что же это значит? На память о первой рекогносцировке Виктор унес с собой плитку, которую вытащил из стены какого-то коридора. Она была тяжелая, из какого-то прочного материала, и наверняка старше государства Израиль. Вот только мама велела ему немедленно вернуть добычу на место и положить туда, где взял. Жаль.