Беды развода и пути их преодоления. В помощь родителям и консультантам по вопросам воспитания. - Гельмут Фигдор

Здесь я позволю себе привести пример из другой области. В настоящее время во многих европейских странах стало правилом позволять родителям ежедневно навещать своих детей, когда те находятся в стационарах больниц. Но еще несколько лет назад родители имели право видеть ребенка лишь раз или два в неделю. Сохранение такого обычая было удобно медсестрам, которые достаточно справедливо аргументировали свою позицию так: каждый раз, когда родители уходят, дети начинают кричать и плакать, становятся беспокойными и непослушными. Однако если на следующий день с ними бывало еще трудновато справиться, то потом они примирялись со своим одиночеством и сестрам снова становилось легче ими управлять. Из-за того, что дети действительно становились спокойнее, считалось, что так лучше и для них тоже.

Итак, внешнее наблюдение вроде бы верно. Но не следует забывать, что внешним проявлениям соответствуют определенные внутренние процессы. Невозможность целую неделю видеть родителей ведет к регрессии, разочарованию и даже к нарушению незыблемости основ доверия. Многие родители знают, что после долгих разлук дети встречают их не так, как обычно: они проявляют отчуждение, сохраняют дистанцию, а иногда реагируют даже яростью или слезы в их радости выдают пережитое отчаянье.

Когда речь идет о разводе, следовало бы спросить, действительно ли спокойствие ребенка, достигнутое при помощи отмены посещений, свидетельствует о пользе для его дальнейшего развития? Я занимаю в этом вопросе диаметрально противоположную позицию. Все дело в том, что для ребенка чрезвычайно труден внезапный переход от тройственных отношений к двум двойственным. То есть одно дело, когда я могу одновременно поддерживать отношения с двумя родителями, и совсем другое, когда я могу видеться с папой лишь при условии отказа от мамы, и наоборот. У ребенка появляется страх вообще потерять отца или мать: маленький ребенок не может знать, что случится в его отсутствие: «Кто знает, найду ли я потом маму на месте, не случится ли с нею чего? В последнее время я был на нее так часто зол, а вдруг мои злые фантазии исполняться?». Или: «А что будет с папой через четырнадцать дней, если я его сейчас брошу и снова уйду к маме?». Кроме того, столь характерная для развода проблематика разлуки в ситуации посещений каждый раз вновь реактивируется. Но если я не просто каким-то образом лишу детей этих болезненных переживаний, а, наоборот, постараюсь им помочь на их основе приобрести новый опыт, то есть если дети убедятся, что их опасения напрасны (папа, как обычно, через четырнадцать дней встречает ребенка доброй улыбкой и мама тоже дома и не сердится на него), то из этого кризиса, для которого известная ирритация абсолютно естественна, они вынесут только новую силу и новую уверенность в жизни. Поэтому я считаю, что посещения – за исключением, может быть, лишь тяжелейших случав – никогда нельзя ни прерывать, ни редуцировать, поскольку обрыв отношений не только помешает бесстрашному привыканию к новой ситуации, но и приведет к обратному результату. Это, как и у детей в больнице: разочарование ребенка будет лишь расти, в результате чего он может и вовсе отказаться от отца. И вряд ли позднейшее возобновление отношений станет возможным, не говоря уже о том, что не только ребенок потеряет часть своей любви и доверия, но и у отца появится к нему отчуждение.

Если встречи ребенка с отцом прерываются, то можно ожидать вступления в действие необратимого процесса, заканчивающегося полным обрывом отношений. (Когда мать – во имя спокойствия ребенка – стремится «на время» прервать его отношения с отцом, она бессознательно, собственно, именно того и желает. Того же бессознательно желает и отец, который – все равно по какой причине – «временно» не хочет встречаться с детьми. Об этих скрытых и (или) бессознательных мотивах родителей тоже речь пойдет позже.)

Желание прервать контакты с отцом может исходить и от самого ребенка. Здесь вряд ли идет речь о прямом влиянии матери, скорее это результат бессознательной переработки конфликта, заключающегося в том, что ребенок приписывает вину за развод отцу или отвечает яростью и обидой на то, что его покинули. А может быть, и собственное чувство вины заставляет его опасаться мести отца. Но в большинстве случаев этот феномен возникает из-за конфликта лояльности, в который попадает ребенок в данной ситуации. Конфликт этот может стать настолько невыносимым, что ребенку ничего не останется, как «расщепить» образы родителей, то есть он – конечно же, бессознательно – во всем сделает виноватым и плохим отца, а мать, таким образом, станет невинной и хорошей. Можно сказать, что ребенок в известной степени отказывается от одного из родителей для того, чтобы можно было, наконец, безбоязненно существовать с другим, в полной гармонии идентифицируя себя с ним[26].

Конечно, многие отцы просто забывают о своих детях. Около 40 % отцов так или иначе обрывают свои отношения с детьми[27].

Вероятно, есть такие люди, которых можно охарактеризовать словом «безответственный». Но, по моему опыту, большинство из тех отцов, которых их бывшие жены считают безответственными и плохими людьми, не заинтересованными в своих детях, вовсе не таковы. Чаще это те мужчины, которые просто не осмеливаются показываться на глаза своим бывшим женам, им невыносимо приходить в ту квартиру, где они жили вместе, и они не выдерживают отчужденного отношения детей, чувствуя себя лишними. В жизни существуют настолько тяжелые ситуации, от которых многие отцы просто бегут прочь. Конечно, это довольно инфантильный способ решения проблем, но, тем не менее, важно знать, что многие отцы, которые не заботятся о детях, чаще всего поступают так по причине своих страхов и внутренних проблем. Похожими мотивами руководствуются и матери, «не позволяя» детям встречаться с отцом[28].

Многие разногласия между разведенными родителями подкрепляются особой формой (бессознательного) «расщепления». Чаще всего человек лишь тогда способен расстаться с другим, когда он «сделает» из другого «отъявленного негодяя» или «злющую ведьму». Любые любовные отношения, как известно, весьма амбивалентны. Если супружество приходит в упадок, наступает такой момент, когда – и это знает каждый, кто прошел через опыт разлуки, – ты знаешь, что отношения уже никогда больше не будут счастливыми, что они не оправдали твоих надежд, что это далеко не то, о чем ты мечтал, но расстаться у тебя все же не достает сил. Картина супружества обычно очень сложна, и разочарование само по себе еще не означает, что супруг потерял для тебя абсолютно все привлекательные стороны или окончательно утратил свои функции. Не говоря уже о том, что конец любых отношений так или иначе внушает страх. Часто я лишь в том случае в состоянии сказать последнее «нет», когда мне удается – конечно, чаще всего бессознательно, – вызвать в себе те же психические механизмы защиты, которые мы уже видели у детей, а именно «расщепление». Я расщепляю представление о себе и о моем партнере так, что все хорошие черты относятся теперь лишь ко мне, и я становлюсь невинной жертвой, которая всегда только заботилась о сохранении брака, в то время как другой становится исключительно плохим, безответственным, бессердечным эгоистом и т. д. И, конечно, теперь разойтись с таким человеком намного легче.

Итак, в отношении способности к кооперации разведенных супругов эти бессознательные решения внутренних проблем являют собой форменную катастрофу. Подумать только, как могу я, ответственная и любящая мать, доверить своего ребенка человеку, чья ненадежность и злонамеренность не вызывают у меня никакого сомнения? И как я, любящий отец, могу не бороться с влиянием матери, если я уверен, что эта женщина только вредит ребенку?

Как мы видим, требование специалистов к родителям оставаться способными к кооперации на практике чрезвычайно трудно выполнимо, а это значит, что у большинства детей отнимается важнейшее условие для избежания последствий травматизации.

Что означает потеря ребенком контакта с отцом? Вспомним еще раз о бурных реакциях на сообщение, что папа не будет больше жить вместе.

Реакции эти вызваны прежде всего потерей отца (свершившейся или предстоящей). Но это пока лишь частичная потеря, поскольку развод еще не означает, что ребенок вообще никогда больше не увидит своего папу. Безусловно, то, что отец не будет больше досягаем в любую минуту, страшно уже само по себе, но боль детей распространяется гораздо дальше, у них появляется страх – а вдруг папа и правда навсегда исчезнет из моей жизни? Вновь обрести свое душевное равновесие без необходимости подключения невротических механизмов защиты можно лишь в том случае, если эти ужасные опасения не оправдаются. Но, если отношения с отцом и правда прерываются, это как раз и становится доказательством справедливости страхов. Как же сможет ребенок потом снова придти к убеждению, что «папа меня все же до сих пор любит»? Как он может избавиться от своего чувства вины, если он не увидит, что папа не упрекает его ни в чем и совсем на него не сердится? Отсутствие отца только подтверждает его «вину»! Как же может снова зарубцеваться нарциссическая рана, образовавшаяся в результате потери: у мальчика – первичного объекта идентификации, а у девочки – первичного любовного объекта? Можно смело сказать, что непосредственные реакции на развод являются как бы опережением травмы потери отца. Некоторым детям все же удается ее избежать, поскольку, во-первых, отец постоянно остается в пределах досягаемости и, во-вторых, – у совсем небольшого количества детей – ребенок осознает это успокоительное обстоятельство прежде, чем у него начинается процесс вытеснения[29] страха. Но если отец и правда исчезает из жизни ребенка, то самые страшные опасения и фантазии становятся явью.