Атлантида - Пьер Бенуа

По мере того как Сент-Ави протягивал мне все эти предметы, я раскладывал их на единственном в комнате столе…

— Теперь, — заявил он мне, — остаются только книги.

Я буду их тебе передавать. Сложи их в кучу где-нибудь в углу, пока мне не соорудят для них полки.

В течение двух часов я нагромоздил целую библиотеку И какую! Никогда ни один форт на юге не видел у себя ничего подобного.

Все сочинения, посвященные, с какой бы то ни было стороны, древними авторами Сахаре, оказались в полном сборе среди четырех выбеленных стен этой комнаты в африканском бордже. Тут были, конечно, Геродот и Плиний, а также Страбон и Птоломей, Помпоний Мэла и Аммиан Марцелин. Но, наряду с этими именами, несколько успокаивавшими мое невежество, я заметил еще творения Кориппа, Павла Орозия, Эрастофена, Фотия, Диодора Сицилийского, Солена, Диона Кассия, Исидора Севильского, Мартина Тирского… А также — «Scriptores Historiae Augustae», «Itinerarium Antonini August!», «Georgraphi latini minores» Ризе и «Geographi graeci minores» Карла Мюллера… Впоследствии я имел случай познакомиться ближе с Агатархидом Косским и Артемидором Эфесским, но сознаюсь, что в тот момент присутствие их трактатов в походных чемоданах кавалерийского капитана произвело на меня большое впечатление.

Отмечу еще «Descrizione dell'Africa» Леона Африканского, сочинения по арабской истории Ибн-Халдуна, АльЯкуби, Эль-Бекри, Ибн-Багуты, Мохаммеда Эль-Тунси…

Среди этой вавилонской башни мудрых трудов я припоминаю лишь два, на которых значились имена современных французских ученых. Но и это были Берлиу15 и Ширмер16 на латинском языке.

Нагромождая друг на друга книги разного формата и стараясь, по возможности, удержать их в равновесии, я думал:

«А я-то полагал, что во время своей экспедиции с Моранжем Сент-Ави занимался преимущественно научными наблюдениями. Или моя память странным образом меня обманывает, или он основательно изменил с тех пор свои вкусы. Но одно мне ясно: во всем этом хламе я не вижу для себя ничего подходящего».

Сент-Ави подметил, должно быть, на моем лице слишком явные следы изумления, потому что тоном, в котором, как мне показалось, звучало легкое недоверие, он произнес

— Тебя, может быть, удивляет подбор этих книг?

— Я не имею права сказать, что он меня удивляет,возразил я, — потому что я не знаю характера той работы, ради которой ты себя ими окружил. Во всяком случае, я позволю себе утверждать, не рискуя быть опровергнутым, что никогда еще у офицера арабского бюро17 не было библиотеки, имеющей столь многочисленных представителей гуманитарных наук.

Он неопределенно улыбнулся, и больше в тот день мы с ним на эту тему не разговаривали.

Среди книг Сент-Ави я заметил объемистую тетрадь, переплет которой запирался на ключ. Я неоднократно заставал его вносящим в нее какие-то заметки. Когда ему приходилось уходить по какому-нибудь делу из комнаты, он тщательно запирал этот альбом в маленький шкаф из белого дерева, предоставленный ему расщедрившейся администрацией. Когда он не писал или когда служба не требовала его непременного присутствия, он приказывал оседлать мехари, на котором он приехал, и через несколько минут я мог видеть с террасы форта, как исчезал на горизонте, за красным холмом, бежавший крупной рысью двойной силуэт человека и животного.

С каждым разом эти поездки становились все более продолжительными. И из каждой из них он возвращался в каком-то восторженном состоянии, заставлявшем меня смотреть на него за обедом, когда мы с ним бывали вдвоем, с чувством возраставшего с каждым днем беспокойства.

«Дело дрянь, — подумал я однажды, когда его речь удивила меня более обыкновенного своей бессвязностью.Неприятно плавать на подводной лодке, командир которой предается курению опиума. Но каким же таким снадобьем отравляется мой капитан?»

На следующий день я быстро заглянул во все ящики в столе моего товарища. Этот осмотр, который я счел своим долгом произвести, моментально меня успокоил. «По крайней мере, — сказал я себе, — у него нет с собой ни ампул, ни шприца Праваца».

Я полагал в то время, что фантастический бред Андрэ нуждался в искусственных возбудителях. И ошибался…

Самое тщательное за ним наблюдение скоро убедило меня в противном. Я не обнаружил в этом отношении ничего подозрительного. К тому же он совершенно не пил и почти не курил.

А между тем было невозможно отрицать постепенное нарастание у него какой-то внушавшей серьезные опасения лихорадки. Из своих странствований по пустыне Сент-Ави возвращался всегда с более блестящими глазами, казался бледнее обыкновенного, был более разюворчив, более раздражителен.

Однажды вечером он уехал с форта около шести часов, когда удушливая жара несколько спала. Мы прождали его всю ночь. Я тревожился тем сильнее, что за последние дни караваны замечали бродившие в окрестностях шайки туземцев.

На рассвете его все еще не было. Он вернулся лишь в полдень. Его верблюд не опустился, как обыкновенно, на колени, а скорее повалился на землю.

Сент-Ави сразу же заметил, что я собирался выслать ему навстречу отряд, так как люди и животные уже выстраивались во дворе, между бастионами.

Он понял, что ему следовало попросить извинения. Но он подождал, пока мы остались одни за завтраком.

— Я в отчаянии, что причинил всем вам столько беспокойства. Но при лунном свете дюны были так прекрасны… Я заехал слишком далеко…

— Я не стану тебя упрекать, мой дорогой… Ты свободен и, к тому же, ты здесь начальник. Но позволь тебе все-таки напомнить одну твою фразу о разбойниках пустыни и о том, как неудобно начальнику форта отлучаться на долгое время.

Он усмехнулся.

— У тебя хорошая память, — сказал он просто.

Он был в хорошем, в слишком хорошем настроении.

— Не сердись на меня… Я отправился, как всегда, в небольшую прогулку. Вскоре показалась луна… Постепенно я узнавал окружавшую меня местность. В будущем ноябре исполнится двадцать три года с того дня, когда Флятерс пустился оттуда навстречу своей судьбе, пустился полный сладострастного восторга и уверенности больше не вернуться, делавшей этот восторг еще более острым и глубоким.

— Странный образ мыслей для начальника экспедиции, — пробормотал я.

— Не говори ничего дурного о Флятерсе. Никто не любил сильнее его пустыню… Он умер там.

— Пала и Ду, как и многие другие, любили ее не меньше, — возразил я. — Но они подвергали опасности только самих себя. Они рисковали собственной жизнью и были поэтому свободны. Флятерс же отвечал за жизнь шестидесяти человек. И ты не станешь отрицать, что он виновен, если его отряд истребили.